Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева

«Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут, облепленные им, – красота и радость. Особенно была хороша одна – прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты... Что ждет эту молодость?» (И. Бунин. «Окаянные дни»).

РЕМБРАНДТЫ

Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...

Штампы русской эмиграции в Париже: «князья-таксисты», «графини-швеи». Во дворе православной церкви на rue Daru обычно висели объявления о найме на работу. Нельзя сказать, что Юсупов часто посещал храм, избегая любопытных взоров, перешептываний за спиной: «Тот самый, который Распутина...» В младенчестве, когда малютка Феликс, как и все, начал задавать вопросы – а он был охоч до них, – одним из его первых вопросов было: «Что такое Бог?» Ему объяснили, что это невидимая верховная власть на небе. С тех пор он часто смотрел в небо, пытаясь обнаружить там черты лица или изображение какого-то существа. Взрослым князь говорил: «Он сделает Сам, как захочет». Господь Бог в отношении Юсупова, да и в отношении всей России, захотел сделать многое. Первый удар – смерть любимого брата, отчаяние видеть свою мать безутешной. Только Юсуповы пришли в себя, на голову – новое великое низвержение: революция. Потеря состояния, положения, тотчас следом – изгнание, потеря Родины. Не только Юсуповы, многие оказались на положении бедного Иова.

«А беженцам вечно надо было есть, спать, одеваться. И они по-прежнему обращались к нам. В самом деле, никто не верил, что от колоссальных юсуповских богатств остались рожки да ножки. Считалось, что у нас счета в европейских банках. А считалось напрасно. От всего, что было, остался только дом на Женевском озере, да еще два Рембрандта, тайком укативших со мной из Петербурга, благо у большевиков прежде не дошли до них руки. А когда красные появились в Крыму, я завесил их в кореизской гостиной невинными цветочными натюрмортами своей двоюродной сестрицы» (Ф. Юсупов. Воспоминания).

Фамильные Рембрандты. О, за них стоило побороться в суде. «Портрет мужчины в высокой шляпе с перчатками» и «Портрет дамы со страусовым веером в руках». Абсолютные шедевры, сработанные зрелым мастером. 1588 – 1600 годы. Постоянное место пребывания – Вашингтонская национальная галерея.

Как же ты их вывозил из Петербурга в 1918 году? Глухой ночью, конечно, так как дворец на Мойке, ваш дом, уже состоял под охраной рабочих комитетов. Переодевшись в простую одежду, прижимаясь к холодным перилам мраморных лестниц, прокрался в залу, где на одной стене, отсвечивая драгоценной манжетой из голландских кружев навстречу фонарику, задумался в тени широкополой шляпы о своей судьбе молодой человек и, трепетно белея страусовым веером, покорная воле Всевышнего, тонко светилась дама напротив. Срезал холсты или осторожно вынул из барочной рамы, не без помощи верного слуги, замученного впоследствии братишками, но так и не выдавшего место хранения главного тайника с драгоценностями. По истечении некоторого времени разноцветные камешки охотно посыпались сами, почти как в знаменитых «Двенадцати стульях», при переустройстве чего-то, прямо в подол мачехи революции.

Революция. Скажи спасибо своему талисманному имени, счастливчик. Ты чудом ушел в Крым. Благополучно уехал поездом с Рембрандтами в мешке. Тебя миновала участь герцога Энгиенского, которого тепленьким вытащили из постели и поволокли на расстрел под скулеж комнатных собачек, того звали просто – Луи Антуан.

Аристократия – лучшие воины древности.

Драгоценностей не было, а весь зарубежный капитал родители-патриоты благоразумно перевели к началу Первой мировой войны в Россию. Ничего, оставалась еще Peregrina, уникальная жемчужина испанского короля Филиппа Красивого, по преданию – парная жемчужина Клеопатры, ценный черный жемчуг да пара серег Марии Антуанетты, которые никто не хотел покупать, так как обладательница их все-таки лишилась головы; тут стоит вздохнуть и добавить: в революцию.

Так почему же, черт возьми, ты проиграл тот процесс в Нью-Йорке? Ведь условия сделки были предельно просты. Ты имел приоритетное право выкупить работы в течение трех лет. Я думаю, что на решение судей – кроме того главного соображения, что кто же, если он в здравом уме, добровольно отдаст Рембрандта, раз он уже в руках, – повлиял отчасти мистическим образом и сам Рембрандт Ван Рейн, знавший наперед, что ты спустишь разом все деньги, чем, собственно, и сам грешил. И ты бы спустил, но, в отличие от него, не на прекрасные византийские перстни с каменьями, серебряные порфирные чаши, драгоценные диадемы и дамасские шелка, а на глупых, жалких, из самых низших каст, мечущихся в панике беженцев из дикой России, своих соотечественников.

Что не так? Сверкни теперь на меня своими фосфоресцирующими глазами снежного барса. «Говорят, у него глаза фосфоресцируют, как у хищного зверя». «И совсем он не так хорош, как о нем рассказывают». К слову, о Рембрандте. За границей судьба свела вашу дочь Ирину с одним из представителей клана Шереметевых, ставшим впоследствии ее мужем, Николаем. В России у Шереметевых также имелся свой Рембрандт. Но Василий Павлович Шереметев, прозванный князем Мышкиным за то, что первому встречному мог отдать все, что у него было, снес своего Рембрандта в музей. В ответ музей поощрил его путевкой в подмосковный дом творчества, аж на полгода. Другое дело, что Василию Павловичу оказался неприятен сосед по комнате (понятное дело, буржуйское воспитание), и граф на третий день ушел в Москву пешком, так как у него не было денег на транспорт: электричку, трамвай. А так у вас в семье теперь могло бы быть целых три Рембрандта... Ах, да о чем там говорить! Как завораживал Вертинский под рояль: «Принесла случайная молва милые, ненужные слова... Летний сад, Фонтанка и Нева. Вы, слова залетные, куда? Тут шумят чужие города... Надо жить, не надо вспоминать... Это было... Было и прошло. Все прошло и вьюгой замело. Оттого так пусто и светло».

Вертинский не остался в Париже. Он не захотел, чтобы его «доченьки» пошли в «дансинг-герлз» или на «язык». Его желанием стало вернуться в Союз. Берегитесь исполнения своих желаний. Исполненные, не всякому они по силам. Так они и колесили в пятидесятые годы по проселочным дорогам, будто сошедшие с голубых холстов Пикассо, – состарившийся белый клоун, в паре с другим бродячим арлекином, Мессингом. Парочка заслуженных юродивых из СССР. Выступления в неотапливаемых клубах, в Домах колхозника, удобства во дворе, без света и горячей воды.

«Тоже – город. Ехали целый день поездом – и приехали... ни воды в номере, ни сортира. Вода на первом этаже, а сортир... Надо ходить на двор – в сарай. Или на шоссе, если кто хочет простора!

И вот в таких условиях надо жить здесь и петь мои чудесные песни. Это называется „культурное обслуживание“... Злость берет. Ни умыться, ни отдохнуть. И на кой дьявол им посылают Вертинского? Вспомнилась строчка Есенина:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Действительно... такая жизнь может только присниться». (А. Вертинский. Из письма к жене).

Так – дома. А как не дома? «Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Все – чужое. Души-то родной нет, а вежливости много...» (Из письма И. Шмелева А. Куприну).

Ни одно устройство благотворительных организаций в Париже не обходилось без прямого участия князя Юсупова. С рассвета он уже на ногах, бегает, уговаривает, ищет меценатов. В последний год князь встает в шесть часов утра, варит супчик в кастрюльке и несет на чердак, утешать отчаявшегося старичка эмигранта, подумывающего о том, как наложить на себя руки.

Однажды, и этот случай он вспоминает в своей книге «После изгнания», к ним в дом постучали. На пороге стоял русский с пистолетом в руке. Извинившись, он попросил вызвать к нему хозяина. Князю же заявил, что задумал уйти из жизни и хочет просто перед смертью на него взглянуть. Феликс не стал его отговаривать, а, мягко взяв под руку, провел в сад, где усадил рядом с собой на скамеечку. Внимательно выслушал незнакомца, а потом раскрыл пред ним обстоятельства его жизни с самой лучшей стороны. У него был дар видеть во всем хорошую сторону. Пистолет был отброшен в сторону. Прощаясь, гость крепко пожал руку Юсупову и вышел. Больше князь его никогда не видел.

Что бы ни происходило в его собственной жизни: банкротства, долги, проигранные суды, нищета, – отчаянию никогда не суждено было завладеть им совершенно. Казалось бы, все погибло, объято пламенем – вот, вспыхнул Феникс. Но всегда в наметенном холмике пепла, как вбитое в горстку муки яйцо, дрожало, переливаясь светом, не знающее тлена и смерти, любящее его сердце.