Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Романтической гибели молодых супругов соответствовал и романтический обряд погребения: их положили в один гроб. Из белого дома их вынесли на плечах провожавших и похоронили на маленьком кладбище подле часовни.

Виктор Гюго — Луизе Бертен, Самюр. 10 сентября 1843 года:

«Мне трудно передать, как я любил мою бедную девочку. Вы помните, какая она была очаровательная. Это была самая милая, самая прелестная женщина. Всемогущий Боже! Чем я перед тобой провинился?»

Так как Гюго привык всегда подводить итоги, «шла ли речь о тайнах Вселенной или о мелких расходах», он задавал себе вопрос: «Не мстит ли всевышний любовнику, который отошел от своей семьи?» Вот почему он некоторое время с отвращением относился к Жюльетте Друэ и «льнул к своей жене». Из рокового кафе «Европа» в Субизе он писал ей:

«Не плачь, несчастная женщина. Смиримся с судьбой. То был ангел. Вручим ее Богу. Увы! Она была слишком счастлива. О! Как я страдаю! Вместе с тобой и с нашими горячо любимыми бедными детьми я плачу горькими слезами. Дорогая Деде, будь мужественной, крепитесь все вы. Я скоро приеду. Мы будем горевать вместе, любимые мои. До свидания. До скорой встречи, моя дорогая Адель. Пусть этот страшный удар по крайней мере сблизит наши любящие сердца».

По пути в Париж, в дилижансе, он набросал в своем блокноте несколько отрывочных строк:

…Мне казалось — я гордый мыслитель, поэт…Но в несчастье — увы! — я простой человек!..…Любовалась ты Сеной, прекрасной и тихой рекой,И никто не сказал; «Здесь найдешь ты навеки покой…»

Тем временем Адель Гюго, желая сохранить в памяти обстановку «готического дома» на улице Шоссе в Гавре, в котором Дидина и Шарль прожили семь месяцев, отправила туда своего друга, художника Луи Буланже.

Огюст Вакери — госпоже Гюго, 19 октября 1843 года:

«Чтобы вы не тревожились, отвечаю вам сразу же. Буланже сделал зарисовку их спальни. Удивительное сходство, теперь те, кто в ней не был, узнают ее. Итак, это сделано. Я привезу вам картину, когда поеду в Париж… Встречусь с вами в воскресенье. Эту неделю буду занят окончательным подсчетом ваших расходов. Все очень просто… Что касается садовника, который возвратился и требует 104 франка неизвестно за что, то я его выгнал… Мне хотелось бы узнать, не захватили ли вы вместе с чемоданами черный сундук, который вам одолжила моя сестра, — кажется, это единственная вещь, которую она требует…»

Адель была мужественной и верующей женщиной. «Моя душа, — писала она 4 ноября 1843 года Виктору Пави, — улетела, если можно так сказать, покинула меня, чтобы соединиться с ее душой». Дом на Королевской площади долгое время был погружен в траур. Целыми днями мать держала в своих руках косу утонувшей дочери: Гюго сидел молча, на коленях у него была маленькая Деде. Старик Фуше сразу постарел лет на двадцать. На стенах и на столах можно было увидеть портреты погибшей четы, на сумке была вышита надпись: «Платье, в котором погибла моя дочь. Священная реликвия». Виктор Пави советовал Сент-Беву помириться с семейством Гюго и стать их близким другом, «памятуя об этой страшной драме». Но тот отказался. После фатального 1837 года ему уже трижды делали такого рода предложения, трижды он мирился, а за примирением, говорил он, следовали новые оскорбления и разрыв. «Даже после этого ужасного несчастья я смог бы вернуться только в том случае, если бы она сама ясно сказала, что хочет этого: ее слова явились бы для меня повелением. Она этого не сделала. Теперь уж все кончено, и навсегда. Страшно подумать, но это так…» Зато Альфред де Виньи писал: «Перед таким несчастьем любые слова кажутся ничтожными или жестокими».

Смерть дочери нанесла страшный удар Виктору Гюго, он не мог прийти в себя. В декабре Бальзак, всецело занятый выставлением своей кандидатуры в члены Академии, посетил Гюго и, возвратившись домой, написал госпоже Ганской:

«Ах, мой дорогой друг, Виктор Гюго постарел на целых десять лет! Говорят, он воспринял смерть своей дочери как наказание за то, что прижил с Жюльеттой четверых детей. Кстати сказать, он всецело поддерживает меня и обещал отдать свой голос за мое избрание. Он ненавидит Сент-Бева и Виньи. Вот, дорогая моя, поучительный урок для нас, эти браки по любви в восемнадцать лет. Тут Виктор Гюго и его жена — наглядный пример…»

Как видно, пересуды не щадят даже тяжкую людскую скорбь.

Жюльетта умоляла Гюго хоть немного рассеяться, отвлечься от своего горя. Он еще неспособен был работать и попросил ее привести в порядок его записки о последних днях путешествия в Пиренеях, для того чтобы завершить работу над книгой, которая была начата со светлых воспоминаний и закончена в час нежданного несчастья. Часто он ездил в Вилькье на могилу дочери, где были посажены кусты роз, бродил по берегу, искал «страшное место», весь во власти мучительного отчаянья… «Воспоминания! Ужасен вид холмов!» В течение ряда лет он писал в день 4 сентября изумительные в своей трагической простоте стихи.

1844:

Ей десять минуло, мне — тридцать;Я заменял ей мир в те дни.Как свежий запах трав струится,Там, под деревьями в тени!..

О ангел мой чистосердечный!Ты весела была в тот день…И это все прошло навечно.Как ветер, как ночная тень![107]

1846:

Весна! Заря! О, память, в тонкомЛуче печали и тепла!— Когда она была ребенком,Сестричка ж крошкою была…

На том холме, что с МонлиньономСоединил Сен-Ле собой,Террасу знаете ль с наклономМеж стен — небесной и лесной?

Мы жили там. — Побудь с мечтами,О сердце, в милом нам былом!Я слышал, как она утрамиИграла тихо под окном[108].

1847:

Едва займется день, я с утренней зареюК тебе направлю путь. Ты, знаю, ждешь меня…Пойду через холмы, пойду лесной тропою,В разлуке горестной мне не прожить и дня…

Ни разу не взгляну на запад золотистый,На паруса вдали, на пенистый прибой…И, наконец, дойду. И ветви остролиста.И вереск положу на холм могильный твой.[109]

К его глубокой скорби постоянно примешивались угрызения совести из-за того, что в трагический момент он находился вдалеке от своей семьи, путешествуя с любовницей. Фавн осуждал себя — у него была беспокойная душа.