Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Поэт грустил, расставаясь со своей старшей дочерью, своей любимицей, ставшей для него настоящим другом и столь разумной уже в молодые годы. «Не волнуйся за свою Дидину, — писала ему. Жюльетта, — она будет счастливейшей из женщин». Так оно и должно было быть, но тем не менее Гюго страдал и чего-то боялся. Леопольдина должна была жить в Гавре, а в то время путешествие от Парижа до Гавра — в дилижансе или пароходе — занимало два дня.

Приходили письма, дышавшие счастьем.

Леопольдина Вакери — госпоже Гюго:

«Вот уже месяц, как я живу здесь, и мне так хорошо; вокруг меня милые, ласковые люди, у меня есть все, что дает счастье, но иногда само это счастье внушает мне страх. Мне представляется, что такое блаженство не может длиться долго, затем, поразмыслив, я начинаю понимать, что мне чего-то недостает: нет возле меня моей дорогой мамы…»

Жюльетта Друэ — Виктору Гюго:

«Надеюсь, мой ангел, что теперь ты успокоился и счастье обожаемой дочери отныне уже не будет вызывать у тебя волнений и слез».

Репетиции драмы «Бургграфы» отвлекли Гюго от странных предчувствий. Он возлагал большие надежды на эту пьесу и стремился придать ей эпическое величие. Во время путешествия по Рейну, когда он бродил дни и ночи, осматривая развалины древних замков, поросшие терновником и деревьями, его воображению представлялись картины титанической борьбы бургграфов против императора, «этих грозных рейнских баронов, гнездившихся в своих замках, властителей, которым служили на коленях их подданные… хищников с повадками орла и совы»; на основе этих мотивов он и хотел написать драму. Впоследствии к сюжету бургграфов присоединился другой, непрерывно занимавший мысли Гюго, а именно — вражда братьев. Известно, что он начал писать драму в стихах «Близнецы», героя которой держат в заключении под именем Железной Маски, — он принесен в жертву ради того, чтобы его брат Людовик XIV безраздельно царствовал на троне. Гюго оставил этот замысел незавершенным, но все же в «Бургграфах» Фоско (бургграф Иов) избавляется от своего брата Донато (будущего императора Фридриха Барбароссы), потому что они любят одну и ту же девушку — Джиневру. Бургграфа Иова гложут угрызения совести, потому что он когда-то швырнул в заброшенный склеп тело смертельно раненного Донато, и он ходит туда каждую ночь. Так Гюго от драмы к драме возвращается к своей неотступной мысли о заживо погребенном брате.

Когда произведение искусства выстрадано автором, это почти всегда придает ему красоту. «Бургграфы» — творение «чудовищное, предваряющее Вагнера», говорит Барер, тут и надменный замок, и четыре поколения рыцарей-разбойников, и борьба Провидения против Рока, — причем драма не лишена эпического величия. Театр Комеди-Франсез принял ее с восторгом. Но обстановка складывалась неблагоприятно. За несколько театральных сезонов молодая талантливая актриса Рагаель возродила моду на классическую трагедию. Публике приелось то, «что в обществе устаревает быстрее всего, новизна».

Виктор Гюго, надеявшийся, что в театре произойдет такое же сражение, как некогда на премьере «Эрнани», отправил своих новых организаторов победы — Вакери и Мериса — к художнику Селестену Нантейлю просить у него триста молодых людей, «триста спартанцев, решившихся победить или умереть». Встряхнув своими длинными волосами, Нантейль ответил: «Господа, скажите вашему учителю, что молодежи теперь уже не существует». Точнее, тогда уже не было романтической молодежи.

Премьера прошла спокойно, зал был полон друзей. Несмотря на то что пьеса была написана превосходными стихами, ее нашли высокопарной и скучной. Реплика глубокого старика Иова, обращенная к шестидесятилетнему Магнусу: «Молчите, юноша!», вызвала в зале громкий смех. На втором представлении раздались свистки. Пятый и дальнейшие спектакли породили в зрительном зале целую бурю. Жюльетта обвиняла насмешников в заговоре и признавалась, что готова «обрушить на них свое негодование целым градом увесистых тумаков и пинков». Бюлоз, являвшийся в то время директором Комеди-Франсез, рассказывает, как однажды в два часа ночи Гюго, проходя с ним мимо Тюильри, воскликнул: «Если бы Наполеон находился еще там, „Бургграфы“ считались бы во Франции великим произведением и император приходил бы к нам на репетиции». Но Наполеона I уже не было, а людям, подобным бальзаковским Бирого и Камюзо, составлявшим публику во времена Луи-Филиппа, наскучили высокие чувства и красноречие. Весьма довольный, Сент-Бев писал: «Пьесу освистали, но Гюго, не желая примириться с этим словом, говорил актерам, что „публика помешала его пьесе“; с тех пор злые языки среди актеров говорили „помешать“ вместо „освистать“». На десятом представлении сбор упал до тысячи шестисот шестидесяти шести франков, тогда как Рашель, игравшая в трагедиях Расина, каждый вечер делала сбор в пять тысяч пятьсот франков. Семнадцатого марта над Парижем пролетела комета, и в «Шаривари» появилось следующее четверостишие:

Взглянув на небеса в лорнет,Сказал Гюго, святая простота:«О Господи! Есть хвост у всех комет,А на „Бургграфов“ нет хвоста…»

Провал пьесы, хотя и не заслуженный, становился все более очевидным. «Какова трилогия „Бургграфы“? Тройная скука, — писал Генрих Гейне, деревянные фигуры… Унылая кукольная комедия… Холодная страсть…» В апреле Париж устроил овацию на представлении «Лукреции» Понсара, потому что этот провинциальный неоклассик выступил как антипод Гюго. Бальзак негодовал: «Я смотрел „Лукрецию“! Какая мистификация преподнесена парижанам… Нет ничего более ребяческого, более ничтожного, это самая примитивная, школьная трагедия. Через пять лет все забудут Понсара. Поистине, Бог сурово покарал Гюго за его глупые выходки, послав ему в соперники Понсара…» Внешне Гюго казался спокойным, но такая ненависть, расплата за прежние успехи, потрясла его. После тридцать третьего представления «Бургграфы» были сняты с репертуара, и Гюго прекратил писать для сцены. День 7 марта 1843 года стал «Ватерлоо романтической драмы».

Несмотря на возражения госпожи Гюго, Жюльетта Друэ следующим летом воспользовалась «своим ежегодным жалким, маленьким счастьем». В этом году они с Гюго предприняли путешествие по юго-западу Франции и по Испании, которое должно было возродить в памяти поэта детские годы и отвлечь его от той глубокой печали, в которую он был погружен в Париже с февраля месяца. Леопольдина, находившаяся на третьем месяце беременности, все время беспричинно волновалась и настаивала на том, чтобы ее отец никуда не уезжал. Во вторник 9 июля он приехал в Нормандию, чтобы попрощаться с дочерью, а потом написал ей: