День независимости - Ричард Форд

Интересно, где это он побывал, откуда вернулся с такими вопросами?

– Ну, звуки всякие издаю. И еще кое-что.

– Все это большого значения не имеет.

– Ты помнишь, сколько лет было бы сейчас Мистеру Тоби? Прости, что спрашиваю.

– Тринадцать, – смело отвечаю я. – Ты уже задавал мне сегодня этот вопрос.

– Он мог бы и сейчас еще жить.

Пол склоняется вперед, откидывается назад, снова склоняется. Может быть, жизнь представлялась бы моему сыну более приятной, проживи Мистер Тоби положенные ему годы. Я задерживаю кресло.

– Похоже, я опять заицикливаюсь на одних мыслях, – говорит он словно бы себе самому. – Все какое-то недолговечное, чуть что, и рассыпается.

– Тебя тревожит предстоящий суд? – Я сжимаю пальцами спинку кресла, почти добиваясь его неподвижности.

– Не особенно, – говорит он, копируя меня. – А что, ты собираешься дать мне по его поводу серьезный совет?

– Просто постарайся не относиться к своему возрасту критически, вот и все. И постарайся не вывихиваться. Пусть твои достоинства сами себя покажут. Все будет хорошо.

Я прикасаюсь к чистому хлопку его плеча, опять устыдившись – на сей раз того, что так долго откладывал это любовное прикосновение.

– Ты там будешь?

– Нет. Там будет твоя мама.

– По-моему, она любовника завела.

– Меня это не интересует.

– А зря. – Он произносит это с совершеннейшим равнодушием.

– Ты же ничего не знаешь. Почему ты считаешь, что все помнишь, и зацикливаешься на одних мыслях?

– Понятия не имею. – Он смотрит на огни машины, едущей по изгибу дороги перед нашей «харчевней». – Просто эти штуки все время возвращаются ко мне.

– Они кажутся тебе более важными?

– Более важными, чем что?

– Откуда ж мне знать? Более важными, чем что-то другое, что ты мог бы делать.

Более важными, чем дискуссионный клуб, получение сертификата Юного Спасателя, да чего угодно.

– Я не хочу, чтобы это осталось со мной навсегда. Так я окажусь в полной жопе. – Он со стуком сжимает челюсти и скрипит зубами. – Сегодня в баскетбольном зале меня вроде как отпустило немного. А после все вернулось назад.

Некоторое время мы молчим. Первый по-настоящему серьезный разговор, какой мужчина может вести со своим сыном, – это тот, в котором он признает: ему неизвестно, что хорошо для его ребенка, а насчет того, что плохо, у него имеются лишь устаревшие сведения. Я не знаю, что сказать Полу.

Из-за деревьев появляется и бежит в нашу сторону средних размеров коричневый с белым пес, спрингер-спаниель, – желтый «фрисби» в зубах, позвякивающий ошейник, утрированно громкое дыхание. Где-то за спиной пса раздается добродушный голос мужчины, вышедшего погулять с ним в темном парке: «Кистер! Ко мне, Кистер! Возвращайся! Тащи его! Кистер, ко мне! Кистер». Пес, полагающий, что ему виднее, что он должен делать, останавливается, оглядывает веранду – нас, тени, – принюхивается к нам, крепко сжимая «фрисби» зубами, а между тем хозяин бродит где-то там, выкликая его.

– Ну, иди сюда, Кистер, – говорит Пол. – Ииик, ииик.

– Кистер, чудо собачье, – говорю я. Похоже, Кистер счастлив слышать это.

– Я так смутился, обнаружив, что стал собакой…

– По имени Кистер, – говорю я. Пес смотрит на нас, не понимая, откуда двое незнакомцев знают его имя. – Я бы, наверное, так сказал: сынок, ты пытаешься удержать под контролем слишком многое, и это тянет тебя назад. Может быть, ты стараешься сохранить связь с тем, что любил, но ведь нужно все время оставаться в движении. Даже если ты напуган и сбит с толку.

– Угу. – Он откидывает голову назад, чтобы взглянуть на меня. – Но как я могу не относиться к моему возрасту критически? По-твоему, это такой уж замечательный возраст?

– Да он и не должен быть замечательным. Но, к примеру, вот входишь ты в ресторан, а там мраморные полы и стены из дуба, так ты же не начинаешь гадать, не подделка ли это. Просто садишься, заказываешь турнедо и доволен. Но если оно тебе не понравится, если ты решишь, что пришел туда зря, то просто больше там не появишься, так? Для тебя это имеет какой-нибудь смысл?

– Нет. – Он убежденно встряхивает головой. – Думать-то об этом я, скорее всего, не перестану. Да оно иногда и неплохо – думать. Кистер! – резким командным голосом обращается он к бедному обалдевшему псу. – Думай! Думай, мальчик! Помни свою кличку!

– Значит, будет иметь, – говорю я. – Ты вовсе не обязан выбиваться из сил, стараясь понять все на свете. Следует и отдыхать иногда.

Я вижу, как в большой «харчевне» за шоссе гаснут еще два желтых окна. Угу, тянет свое сова, угу, угу. Она уже взяла на прицел Кистера, глупо замершего с «фрисби» в пасти, ожидающего, когда нам захочется запульнуть тарелку подальше, как мы всегда делаем.

– Если ты цирковой канатоходец, каков твой лучший трюк? – спрашивает Пол, глядя на меня с жесткой улыбкой.

– Не знаю. Пройтись по канату с завязанными глазами. Или голым.

– Падение, – авторитетно сообщает Пол.

– Это не трюк. Это провал.

– Да, но что, если ему не по силам проторчать на канате еще минуту, потому как скучно стало. И ведь никто никогда не узнает, свалился он или спрыгнул. И это самое роскошное.

– От кого ты это услышал?

Кистер, окончательно разочаровавшись в нас, разворачивается и рысью уносится к деревьям, обращаясь во все более и более бледную прореху в завесе темноты, а затем исчезает.

– От Клариссы. У нее дела еще и похуже моих. Просто она это не показывает. Не хочет ничего изображать, потому что трусиха.

– Кто тебе это сказал? – Я абсолютно уверен, что Пол врет, что Кларисса такова, какой кажется, – показывает, как любая нормальная девочка, средний палец за спиной родителей.

– Доктор Лью Ж. Ланье, – отвечает Пол и вдруг выскакивает из кресла, за спинку которого я продолжаю цепляться. – На сегодня мой сеанс терапии закончен, дох-тур.

Он направляется к сеточной двери, шлепая по доскам веранды великоватыми кроссовками. И снова за ним вьется кисловатый запашок. Возможно, это аромат его стресса.

– Нам бы фейерверками разжиться, – говорит он.

– У меня лежат в машине сигнальные ракеты и бенгальские огни. И это был не сеанс терапии. Это был серьезный разговор сына с отцом.

– Люди вечно возмущаются, когда я говорю им… – сетчатая дверь распахивается, и Пол, топая, исчезает за ней, – чао.

– Люблю тебя, – говорю я ему, спускаясь с веранды, но кто стал бы слушать эти слова снова и снова – хватит и одного раза, чтобы можно было вспоминать их много позже: «Однажды я услышал их от кого-то, и с тех пор ничто не представлялось мне таким плохим, каким могло оказаться».

10

– Знаете, Джерри, вся штука в том, что я просто начал понимать – мне безразлично, что со мной будет, так? Тревожиться и тревожиться насчет того, как добиться, чтобы твоя жизнь сложилась правильно, так? Ты сожалеешь обо всем, что сказал и сделал, тебе кажется, будто все на свете сует тебе палки в колеса, и ты начинаешь стараться хотя бы сам их туда не совать. Так ведь в этом-то и ошибка. Ты должен понять, что очень многое от тебя попросту не зависит, верно?

– Верно! Спасибо! Боб из Сарнии! Следующий звонок. Это «Блюзовый разговор». Вы в эфире, Ошава!

– Здравствуйте, Джерри, это Стэн…

За моим окном рослый, светловолосый, бронзовокожий, голый по пояс обладатель чеканной груди и мой примерно ровесник протирает большим куском замши красный винтажный «мустанг», с красно-белыми номерными знаками штата Висконсин. По какой-то причине он вырядился в зеленые баварские кожаные штаны, и это его ревущее радио разбудило меня. Сверкающий утренний свет и тени листвы растекаются по гравию и лужайкам стоящих за нашей «харчевней» домов. Воскресенье. Малый в кожаных штанах приехал сюда ради назначенного на завтра «Парада классических машин» и не хочет, чтобы о его появлении там всех известили копоть и пыль. Его хорошенькая, пухленькая, как кнедлик, жена сидит на крыле моей машины, подставив солнцу короткие загорелые ножки и улыбаясь. Ярко-красные коврики вывешены для просушки на мой бампер.

Другой американец – тот же Джо Маркэм – мог бы высунуться в окно и заорать: «Уберисвоиговеныековрикимудак!» Но так я испортил бы утро, слишком рано пробудив мир (и моего сына в том числе). Боб из Сарнии объяснил это, и довольно внятно.

К восьми я уже побрился и помылся – в неприветливой, сколоченной словно из фанеры, с крошечным окошком душевой кабинке, которую предыдущая ее посетительница наполнила паром и малоприятными запахами (я видел, как туда проскальзывала, а затем выскальзывала женщина в шейном корсете).

Завернувшегося в скрученное одеяло Пола я поднимаю самой давней из наших побудок: «Время идет… многие мили пути… я голоден как волк… беги в душ». Вселяясь сюда, мы все оплатили, поэтому нам осталось только поесть, и можно отваливать.