Другой Петербург - Константин Ротиков

Он сам в это же время оказался, помимо своей воли, объектом желания. К осени 1908 года он поселился на «Башне» у Ивановых (читатель должен помнить: Гюнтер, Гумилев, Волошин, Черубина — см. главу 6). И там отчаянно им увлеклась восемнадцатилетняя падчерица Вячеслава Ивановича, Вера Шварсалон.

Атмосфера на «Башне» после смерти Лидии Дмитриевны была напряженной. Вячеслав мистически общался со своей Диотимой, являлась она оккультным образом и Кузмину в виде византийской царицы, и тут же Наумов в белых одеждах… Немец Гюнтер наивно хлопал глазами, умолял разыгрывающего из себя этакого мага Кузмина помочь овладеть какой-то актеркой, и Михаил Алексеевич торжественно вручал ему амулет, целовал в лоб, глаза, уши, руки, ноги и сердце.

Вполне в духе этого тихого бедлама были дневниковые записи юной Шварсалон, томившейся без Кузмина, ревновавшей его к «маленькому Познякову», отказавшей сватавшемуся к ней Моде Гофману. Кончилась история в апреле 1912 года фантастическим образом. Вячеслав увидел в падчерице отражение светлого лика своей вечной супруги, и Вера забеременела. В таком состоянии она попыталась напрямую предложить ни о чем не подозревавшему Кузмину жениться на ней. Тот отказал. Вячеслав Иванович, обручившись с Верой Константиновной, отбыл во Францию.

В сущности, дела сугубо интимные, но Михаил Алексеевич не делал, как известно, тайн из своей личной жизни. Вскоре об этом заговорили все, кто бывал на «Башне». Сплетня дошла, наконец, до брата Веры, Сергея Константиновича. 7 декабря в «Панаевском» театре на Адмиралтейской набережной (построенном отцом мачехи Дягилева) шла пьеса «Изнанка жизни» с декорациями Судейкина. Шварсалон подскочил в партере к Кузмину и дал пощечину.

Мокрый, по слову Достоевского, звук пощечин так и плюхает по нашей книге. Стреляться с «кретином Шварсалоном», как обозвал его в дневнике Кузмин, он не стал, не без остроумия сославшись на неравенство сословий. Вскоре о скандале забыли. Жил тогда поэт уже на Рыночной, у Судейкина.

Глава 21

Спасская улица, дом 17, квартира 9

Е. А. Нагродская, дочь А. Я. Панаевой. — Появление Ю. И. Юркуна. — Вымогатель Сережа Миллер. — «Шведские перчатки». — Бедность М. А. Кузмина. — Местные достопримечательности. — Почему Спасская называется Рылеева. — Воспоминания А. Е. Шайкевича. — Салон Наппельбаум. — «Марсельские матросы». — «Занавешенные картинки». — Поездка с «новым Гулем». — Супруги Радловы. — Проект крематория для Петрограда. — Продажа кузминского дневника. — Последний вечер в мятлевском доме. — Представление Ольги Гильдебрандт о гомосексуализме. — Соседи по коммунальной квартире. — Песня Ольги Глебовой-Судейкиной. — Александр Введенский и Константин Вагинов. — Картина Репина «Не ждали». — Прогулка в Летний сад. — Смерть Кузмина

В 1914 году Кузмин поселился у беллетристки, бывшей замужем за инженером путей сообщения, Евдокии Аполлоновны Нагродской — в богатой инженерской квартире на Мойке, д. 91, в двух шагах от Исаакиевской площади. Нагродская — дочка встречавшейся нам уже двоемужницы Авдотьи Панаевой (см. главу 17). Дочка с матерью тезки, но такова уж амбивалентность русского языка, и одна звалась Авдотьей, а другая Евдокией — что одно и то же.

После Панаева Авдотья Яковлевна вышла, как упоминалось, за журналиста А. Ф. Головачева, младше ее на двенадцать лет, и в сорокасемилетнем возрасте родила дочку. Воспитывала ее одна, муж вскорости умер от чахотки.

Евдокия Аполлоновна пошла в мать (как известно, писавшую и печатавшуюся под псевдонимом «Н. Станицкий»). Произведения Нагродской в начале века были даже популярны. Гладкий дамский слог, занимательная интрига — читать всяко приятнее, чем Андрея Белого и Федора Сологуба.

Самый известный ее роман — «Гнев Диониса», повествующий о фантастической страсти маскулинной по своему характеру художницы к наделенному всеми качествами истеричной красотки соблазнителю. Не обходится без недоразумений, но причины их разъясняет героине влюбленный в ее суженого резонер-гомосексуалист, который утешается возможностью поцеловать любимого, когда тот падает, то и дело, в обморок, узнавая о неверности художницы. Это доставляет благородному обожателю большее наслаждение, чем ласки доступных кошечек (как их тогда называли в Париже). Роман чувствительный, возвышенный, живут герои, разумеется, в Риме или, на худой конец, выезжают на дачу в Сухум. Для таких страстей необходимы, конечно, лазурное небо, бурное море, пинии и кактусы. Творение Нагродской, вышедшее в 1910 году, популяризировало идеи злополучного женоненавистника Отто Вейнингера, свихнувшегося на этой почве и покончившего с собой в 1903 году. Отношение самой писательницы к этому делу было, вероятно, таким же, как ее героини, художницы Таты, смело произносящей «греческие» слова (лесбиянка, педераст) и допускающей, что кому-то нравятся тухлые рябчики, тогда как она предпочитает гнилые бананы. Только чтоб детей не трогали.

Георгий Иванов в своих квази-мемуарах «Петербургские зимы» дал забавную картинку салона Нагродской на Мойке, сочинив, будто к Кузмину, чтоб он не ленился писать, хозяйка приставила секретаря, по имени Агашка. «Был он, кажется, из семинаристов и говорил с „духовным“ акцентом. Лицо имел круглое и простодушное, как у чухонки. Но эстет был отчаянный и считал себя ужасно „порочным и тонким“, в доказательство чего носил лорнет, браслет и клетчатые штаны особого фасона… Часов с трех дня на Мойке начинался съезд. К пяти салон „гудел веселым ульем“. Хозяйка, превозмогая свою простодушную натуру, толкует о „красоте порока“. Другая, менее известная писательница К., в огромной шляпе, перебивая ее, лепечет о некромантии. Юркун, плодовитейший из беллетристов (только происками издателей можно было объяснить, что трудолюбие его еще не оценено) презрительно бросает кому-то, признавшемуся, что любит Леонардо да Винчи:

— Леонардо… Леонардо… Если б Аким Львович (Волынский) не написал о нем книги, никто бы и не помнил о вашем Леонардо…»

Вот, наконец, появляется Юрий Иванович Юркун. С ним Михаил Алексеевич нашел свое счастье. В сущности, идеал. Редкий, но не невозможный. Читатель, сколько-нибудь знакомый с предметом, и сам, наверняка, задумывался над некоторым несоответствием поэзии и реальности. Читаешь Платона, как будто перед собой видишь стройных мужественных юношей, под ветвями раскидистого платана внимающих наставнику, скромно и просто целующих педагога, укрывшись с ним одним плащом… И что же в жизни? курносые тапетки с ебливыми глазами… А с возрастом приходится, к тому же, осознать, что влечение к молодой плоти предполагает соответствующие расходы. В 1912 году некто Сережа Миллер с таким упорством тянул из Михаила Алексеевича, что ему пришлось буквально скрываться от него — в Царском Селе, кстати, у Гумилева с Ахматовой…

Кузмину был сорок один год, когда он познакомился с восемнадцатилетним Юркуном в Киеве. Это 1913 год. Какой-то опыт у Юрочки, разумеется, был, но сравнение с великим поэтом неуместно. Перед Кузминым открылась, действительно, tabula rasa — «чистая доска», на которой он мог писать, что хотел. Педагогическая утопия «Крыльев» получила, наконец, воплощение.

Юрий Иванович (собственно, он литовец, Осип Юркунас) родился 17 сентября 1895 года в деревне Селумцы Гелванской волости Волынской губернии. Кончил начальную школу. Остальное — жизненные «университеты».

Косая челка, «капризных бровей залом», губы вишенкой. Михаил Алексеевич в 1914 году пробил в печать первую юрочкину повесть «Шведские перчатки», сам и хвалил ее всюду. Сравнивал юного писателя с Диккенсом и Стерном — те, мол, тоже любили стариков и детей.

Вы так близки мне, так родны,Что кажетесь уж нелюбимы.Наверно, так же холодныВ раю друг к другу серафимы…

При любовном отношении к автору «Шведские перчатки» можно было бы уподобить и «Странствиям Вильгельма Мейстера» Гете. Отчего нет: бродячие актеры, роковые красавицы, соблазняющие юнца, скитания по провинциальным городкам, польскому захолустью. Философствующий дядюшка Бонифаций с другом, писателем Павлом Гекторовичем (обстоятельства и характер их знакомства неясны), опекающие мальчика… Наверное, все это реальные жизненные обстоятельства — о чем, как не о своей молодости, пишут начинающие писатели.

Первая повесть Юркуна обнаруживает нетвердое владение русским языком, да и в дальнейшем, кажется, он не обращал внимания на правильность речи, писал с польским акцентом (наверное, и говорил так же, что на слух воспринимается значительно приятнее, чем при чтении). Его произведения недавно переизданы, читатель может сам их оценить. Не исключено, что пожалеет о потраченном времени.