Другой Петербург - Константин Ротиков

Ольге Гильдебрандт-Арбениной посвящали стихи два замечательных поэта: Гумилев и Мандельштам. Тем не менее, она предпочла Юркуна. Познакомилась с ним в 1920 году. Кузмин поначалу, вроде бы, ревновал, вспоминал про аналогичные подвиги Князева с Палладой и Глебовой, но потом привык, и как-то все притерлось. С Юрием Ивановичем Ольга всю жизнь была на «вы», жила отдельно. Юркун продолжал жить с Кузминым на Спасской. Тем не менее, считалось, что у Юркуна есть постоянная подруга. В «загс», по-советскому, они не ходили. Не венчались, тем более.

Ольга, отказавшаяся от артистической карьеры ради занятий живописью, обнаружила в Юрочке, наряду с выявленным Кузминым литературным даром, еще и талант художника. В начале 1930-х годов они показывали свои работы на выставках «группы 13-ти», где были серьезные профессионалы: Николай Кузьмин с женой своей Татьяной Мавриной, Древин, Удальцова. Рисунки Юркуна представляют длинноногих танцовщиц и изящные профили, вроде тех, что рисуют за партами барышни-десятиклассницы на уроках физики.

У Ольги Николаевны, считавшей, как многие, «нормальными» гомосексуалистами не Гоголя с Леонтьевым, а примелькавшихся ряженых, щебечущих нараспев, закатывающих глаза и истерически хохочущих «подружек» с кольцом в ноздре, была специальная теория, будто Михаил Алексеевич «влюблялся в мужчин, которые любят женщин, а если шли на отношения с ним, то из любви к его поэзии и из интереса к его дружбе» (ах, кабы так было на самом деле, и дружба между «натуралами» поддерживалась таким образом!).

В действительности все было проще. Юрий Иванович панически боялся остаться один. Ольга Николаевна была к нему привязана. Если б, после смерти Кузмина, все не кончилось так быстро, она могла бы служить ему ширмой и зонтиком от общественной нравственности, уголовного кодекса и назойливых педерастов… Но мы же знаем настоящие супружеские пары: Лев Николаевич с Софьей Андреевной, Федор Михайлович с Анной Григорьевной, Александр Сергеевич с Натальей Николаевной, Николай Александрович с Александрой Федоровной — там же все не так. Просто совсем другое, ни капельки на эти игры в «дочки-матери» не похожее.

В конце концов, это либо понятно, либо неинтересно. Совершенно непостижимо уму, как они помещались в этой квартире на улице Рылеева, 17. Соседи по коммуналке были Шпитальник, Пипкины и Веселидзе (можно подумать, нарочно подбирали). Телефон стоял в коридоре, и сняв трубку, пожилая еврейка громогласно объявляла: «Старуха Черномордик у телефона!»

Занимали две комнаты, одна из которых была проходной, и соседи проходили через нее на кухню. Здесь и принимали гостей, пили чай. Другую комнату занимала мать Юркуна, Вероника Карловна Амброзиевич, неподвижно лежавшая на кровати (7 августа 1921 года, когда умер Блок, Кузмин был озабочен тем, что старуха обмочилась в постели).

В большой комнате находился овальный стол, на нем кипел самовар. Шкаф, кушетка, несколько стульев, полка с собранием сочинений Габриеле д Аннунцио. Висела в углу икона Святого Георгия старинного письма. Рояль стоял белый, нарочно расстроенный, чтобы походил на клавесин с дребезжащим звуком.

Воспоминаний об этом периоде почти не сохранилось, по понятным причинам. Искусствовед Всеволод Николаевич Петров, в юности хаживавший на Спасскую, описал все довольно подробно, — вот и его уж нет, а будто бы совсем недавно его сияющая, как биллиардный шар, голова видна была в толпе Большого зала Филармонии или в коридоре издательства на пятом этаже «Дома книги».

В 1930-е годы квартира на Спасской сделалась тем самым оазисом, который мерещится в пустыне. Стариков почти уже не было: вымерли, разъехались, сидели по домам. Молодежь заглядывала «на огонек», друзья Юрия Ивановича и Ольги Николаевны. Гости приходили ежедневно, с трех до четырех. Шел обычный окололитературный, околотеатральный треп. «В кругу друзей читать излюбленные книги, выслушивать отчет запутанной интриги».

«А это хулиганская», — сказалаПриятельница милая, стараясьОслабленному голосу придатьВесь дикий романтизм полночных рек,Все удальство, любовь и безнадежность,Весь горький хмель трагических свиданий.И дальний клекот слушали, потупясь,Тут романист, поэт и композитор,А тюлевая ночь в окне дремала,И было тихо, как в монастыре.«Мы на лодочке катались…Вспомни, что было!Не гребли, а целовались…Наверно забыла».

Пела Ольга Глебова-Судейкина, слушали Кузмин (поэт), Юркун (романист) и Артур Лурье (композитор). Гостей становилось все меньше, а некоторых сажали не однажды. Введенский с Хармсом в первый раз попали в ссылку в 1931 году. Егунов сначала жил на «сто первом километре», с запрещением въезда в Ленинград, в 1933 году выслан в Томскую область. Ивана Лихачева («Костю Ротикова») арестовали в 1936 году, и он «пропал без вести» на двадцать два года.

Александр Иванович Введенский, как и Хармс с Вагановым, никак не принадлежал к «сексуальным меньшинствам», но бывал на Спасской с 1924 года постоянно. Вспомнить его следует потому, что Кузмин по справедливости видел в нем одного из крупнейших поэтов нашего века. Молодой человек, с вечно распухшим, как у Апухтина, носом, он бойко ухаживал за барышнями, серьезно в них влюблялся, был женат, но любили его наши сократы. Не только Кузмин, но и Клюев норовил погладить по коленке.

Для комментаторов Константина Константиновича Вагинова, выискивающих прототипы персонажей «Козлиной песни», подскажем, что поэт любил бывать на Спасской, и если чего не мог, по молодости, знать сам, то наслышан был от Кузмина. Один из главных героев романа, играющего роль некоей заслонки, перекрывшей течение русской классической литературы, — Тептелкин. В нем легко угадать черты Вячеслава Иванова — явно не без подачи Кузмина. Да и с шедевром Введенского «Елка у Ивановых» не так все просто. Разумеется, в первую очередь, Чехову в огород камушек, но идиому «Башня» Ивановых тоже надо вспомнить.

С компанией «обэриутов», или «чинарей» мы попадаем в некий паноптикум с окаменелыми остатками классической образованности и здесь видим Андрея Николаевича Егунова, по всем статьям подходящего к нам переводчика Платона. Наведывался он на Спасскую инкогнито из-под Луги. Андрей Николаевич отличался особенной мягкостью и уютностью, присущими людям, которые сами по себе составляют целый мир. Он писал стихи и прозу (под псевдонимом «Андрей Николев»). Вот свойство людей самодостаточных: уцелел и не сломался. Отсидев положенное, последние годы жизни провел в тесноте коммуналки на Весельной улице, вблизи Смоленского кладбища. Умер в 1968 году.

Как-то, непринужденно устроившись на кузминской кушетке, Егунов рассказал гостям на Спасской, какой на днях склеил коллаж. В картину Репина «Не ждали» (знаете, с детишками, разинувшими рты, мамашей, вставшей с кресел) вклеил вместо вернувшегося из ссылки революционера оплетенного змеями Лаокоона… Сколько всего так и пропало. Хорошо, если в сейфах Большого дома, там, может, когда и сыщут, но нет, похоже, навсегда. Сожжено, развеяно по ветру, пущено на самокрутки.

Пили чай, разговаривали, курили. Выходили погулять: прямо, до ограды, составленной из пушечных стволов, трофеев турецкой войны, пересекая площадь… Единственный в Петербурге вид: от пятиглавого собора на восьмерик с тяжелым куполом Пантелеймоновской церкви. На стене церкви трогательный барельеф: юноша, Святой Пантелеймон, ласково положил ладонь на голову исцеленного им старца. Работа 1830-х годов, скульптор А. В. Логановский, о другом творении которого, помните:

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,Строен, легок и могуч…

Вот уж мост через Фонтанку, ограда с «Горгонами», Летний сад. Кто здесь не гулял! Хоры Чайковского, квинтет… «Мне страшно, будто близко грозит какое-то нежданное несчастье, страшно, страшно мне!» — поет Графиня, прихрамывая, опираясь на руку Лизы — и сюрреалистическим изломом (кузминовед, лови скорей!) — в «Крыльях» роковая Ида прихрамывает, опираясь на руку пожилой дамы, здесь же, в Летнем саду…

Сохранилась семейная фотография: Кузмин, маленький старичок с большими глазами, с ним Юркун и Лева Раков, в саду, у вазы над прудом.

Высокий парень в кепке серой,Капризно акающий стих,С ним рядом отрок загорелыйИ поседелый ментор их.Над ними липы вековые,За ними несравненный сад —А впереди года чужие,Не различит их легкий взгляд.Старик умрет от пневмонииВ больнице, просто, как и жил.Срок мальчик отсидит и выйдет,Но не найдет родных могил.Потом и он — в своей постели —А тот, высокий, Кипарис —В подвале будет он расстрелян,Агент японцев, гад-фашист…

Кузмин скончался 1 марта 1936 года от старости и по болезни в Мариинской (тогда уже «Жертв революции») больнице на Литейном. У фасада ее стоял еще памятник благодетелю Принцу Ольденбургскому, замененный позднее чашей со змеей. Ныне и змею похитили.