Другой Петербург - Константин Ротиков

На дамской половине затевались свои мистерии. Маргарита Сабашникова, приглашенная Лидией Дмитриевной на роль, соответствующую «певучему ослу» в мужнем кругу, добросовестно описала происходившее в своих мемуарах. «На этих собраниях мы должны были называться другими именами, носить другие одежды, чтобы создать атмосферу, поднимающую нас над повседневностью. Лидия называлась Диотима, мне дали имя Примавера из-за предполагаемого сходства с фигурами Боттичелли. Кроме простодушной, безобидной жены писателя Чулкова и одной учительницы из народной школы, которая, превратно понимая суть дела, вела себя несколько вакхически, не нашлось женщин, которые бы пожелали принять участие в этих сборищах. Вечер протекал скучно и никакой новой духовности не родилось. Вскоре от этих опытов отказались».

То же сделалось и у мужчин. Начали, действительно, облаченные в драпировки искусным Сомовым, пили вино, ели сладости. Кузмин воспользовался возможностью прочесть в этом кругу «Историю своих начинаний» (см. главу 3), для этого, собственно, и написанную летом 1906 года, и ввел в обыкновение зачитывать дневники, в которых записывал все без утайки. Но больше ничего интересного, кажется, не было.

Пытались, в духе развивавшейся Вячеславом идеи «дионисийства», завести ритуальные хороводы. Но опыт оказался единственным, и то не на Таврической, а у Минского — на Галерной, д. 63. Хороши должны были быть аттические игры: Федор Сологуб, которого без пенсне невозможно представить; пятидесятилетний Розанов; головастик Ремизов; Бердяев, с вываливающимся, по причине природного тика, языком… Античный ужас.

В ноябре 1906 года в квартире Званцевой, ниже этажом, заняли две комнатки тридцатилетний Макс Волошин с Маргаритой Сабашниковой, недавно поженившиеся. Маргарита Васильевна происходила из богатой московской купеческой семьи, не нуждалась в материальных средствах и проводила время в духовных поисках. К весне следующего года Маргарита перебралась наверх, к Ивановым. Макс то исчезал, то появлялся; жена утратила к нему интерес. Наконец, он уехал в свой Коктебель.

Странная мысль овладела Вячеславом и Лидией: они вообразили, что в столь полном слиянии, в каковом были они, им следует вдвоем любить одного третьего — и объектом их любви стала бедная Маргарита. Кажется, они ей так заморочили голову, что она уж была согласна, но духовный поиск увел трансцендентных супругов к новым высотам, с Сабашниковой им стало скучно, и они отпустили ее в Коктебель.

Макс Волошин, оставшийся без жены, поселился в квартире Ивановых. Второй раз он отважился вступить в брак лишь в 1923 году, на известной всем советским любителям Коктебеля Марии Степановне. Биография его не лишена темнот. Рано осиротевший, находившийся под огромным влиянием матери, Елены Оттобальдовны, поражавшей современников полумужским костюмом, он, в сущности, идеальный объект для психоаналитиков. Как это Маргарита сказала о нем Сергею Маковскому: «Макс недовоплощен»…

Но все это не совсем по нашей теме. Кузмин сильно был смущен, едучи однажды с Ивановым в пролетке и услышав от Вячеслава Ивановича признание в любви, на которое не знал, как ответить. Он переживал в те годы вовсе не умозрительные, а самые, что ни на есть, земные романы, преображенные им в пленительные стихи.

В компании молодежи, тянувшейся к «Башне», выделялся своими филологическими интересами только что окончивший кадетский корпус Модест Гофман. Товарищ его, юнкер Инженерного училища Виктор Наумов, был, по-видимому, чужд высоких материй, но очень привязался к Кузмину и Нувелю. Познакомились они в феврале 1907 года, и Михаил Алексеевич подлинно заболел этим прекрасным юношей, неуступчивость которого доводила впечатлительного поэта до мистических галлюцинаций. Виктор не отказывался от общений, был ласков, давал себя поцеловать, но и не больше. Со временем чувства поостыли, однако и привязанность к Наумову пережила многие другие увлечения поэта. Последнее письмо от Виктора Андреевича Кузмин получил 14 апреля 1915 года, с фронта. Далее след юноши теряется…

Какой Атилла, ах, какой АларихТебя пронзил, красою не пронзен?Скажи, без трепета как вынес онЗатменный взгляд очей прозрачно карих?………………………………………………….Что скрипка, где оборвалася квинта?Что у бессонного больного сон?Что жизнь тому, кто, новый Аполлон,Скорбит над гробом свежим Гиацинта?

Вот так, напророчил возлюбленному. Чеканные стихи из посвященного Виктору цикла «Ракеты» — не замеченный кузминистами парафраз сонета Хосе Мариа Эредиа, классика французского «Парнаса». Но интересно, что Эредиа в этой эпитафии стилизовал, в свою очередь, стихотворные опыты короля Генриха III, украсившего эпоху французского Ренессанса своими дерзкими и обольстительными миньонами (жуткий конец ждал их после гибели покровителя).

К зиме 1907 года прекрасный юнкер окончательно перешел в сферу идеальной любви. Плотский взгляд заинтригован был неким студентом, регулярно прогуливавшимся по дорожкам Таврического сада, а вездесущий Павлуша Маслов доносил, что замечен юноша и на «стрелке». Несколько недель прошло в неопределенности. Мы помним (глава 18), что в это же время готовилась с гимназистами на Моховой постановка «Курантов любви». 3 декабря (странно, опять этот день: первая годовщина Судейкина) студент Сережа Позняков появился, наконец, на Суворовском. Валялся на диване, курил, бранил гимназистов, уверяя, что те пользуются проститутками. Поплакал, сказал, что хочет, чтоб его любили. На первый раз Кузмину удалось его выпроводить, но через четыре дня пришел он с Сережей Ауслендером и остался, как записал в дневнике поэт, «с твердым намерением довести дело до конца». В чем и успел.

К Познякову питал не менее нежные чувства Константин Андреевич Сомов, оставивший несколько его портретов. Правда, хорош. Блестящие живые глаза, пухлые капризные губы, сросшиеся брови из-под стриженой челки. Приходилось видеть один из таких рисунков в частном собрании, помещенный в раму под стеклом над диваном… девчонки, племянницы хозяина, обмусолили все стекло, целуя красивое лицо.

Кузмин всячески Сергея пропагандировал, затащил на «Башню». Макс Волошин попытался, было, его задирать, но Сергей, не претендуя на интеллектуальное партнерство, ответил ему попросту: «Мне 18 лет, это мое единственное достоинство. Я русский дворянин». Он что-то сам сочинял, Михаил Алексеич оказал протекцию, попросил Брюсова напечатать. Роман, по кузминским меркам, длился довольно долго: с истериками, капризами, решением юноши поселиться вместе и внезапным немотивированным отказом, кряхтеньем квартировладельцев, смущенных тем, что Сергей гуляет по коридорам неглиже.

Кажется, занят он был в каком-то эпизоде в историческом представлении «башенного театра» 19 апреля 1910 года. К этому времени подросли уже падчерица и дочка Иванова, пасынки Шварсалоны. Квартиру заполнила учащаяся молодежь, студенты университета. Как принято в хороших профессорских домах, устроился домашний театр. От покойницы Лидии Дмитриевны осталось невероятное количество разных тканей и ковров, из которых Сергей Судейкин скомбинировал удивительные задники. Ставилась пьеса Кальдерона «Поклонение кресту». Мейерхольд изобрел в этой постановке ряд сценических эффектов, которые использовал в дальнейшем. Занавес открывали два арапчонка: собственноручно вымазанные Всеволодом Эмильевичем сажей мальчишки, сыновья здешнего швейцара Павла (уж позже заиграют арапчата в «Дон Жуане»). Кузмин тоже появлялся в этом спектакле в двух эпизодических ролях.

Мелькал Позняков в «Собаке» и «Привале», был «действительным членом» Общества Интимного театра; во время войны был мобилизован и находился в действующей армии; после революции обнаружился где-то в Краснодаре; куда делся потом — неизвестно.

Кузмин, влюбляясь, как правило, ревновал. Отбыв из Петербурга в Окуловку (недалеко от Бологого, у мужа сестры была там дача) наказывал Нувелю беречь «Сергея Сергеевича», препятствовать его общениям с Сомовым. Но не таков был Позняков, чтобы соблюдать какие-то обеты.

Да и Михаил Алексеевич не мог без любви. В Окуловке прекрасно сошелся в 1909 году с фабричным приказчиком Афанасием Годуновым, «Фонечкой».

Как странно в голосе твоем мой слышен голос,Моею нежностью твои глаза горят,И мой чернеется, густой когда-то волосВ кудрях томительных, что делит скромный ряд…

В Фонечку, меж тем, влюбилась Варенька, племянница Михаила Алексеевича. Юноша разрывался между дядей и племянницей, на которой обещал жениться. Ситуация, в общем, типичная для нашего поэта.

Он сам в это же время оказался, помимо своей воли, объектом желания. К осени 1908 года он поселился на «Башне» у Ивановых (читатель должен помнить: Гюнтер, Гумилев, Волошин, Черубина — см. главу 6). И там отчаянно им увлеклась восемнадцатилетняя падчерица Вячеслава Ивановича, Вера Шварсалон.