Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он снова занес было руку, но быстро передумал.
— Как я вас ненавижу, что мать твою, что тебя! Ведьмы поганые!
С тех пор он приходил к Марфе каждый раз, когда приезжал в подмосковную, обычно пьяным, и каждый раз у него ничего не получалось. Иногда он даже плакал, уткнувшись ей в плечо.
Федосья Воронцова положила краюшку хлеба на тарелку, полила ее медом и стала неторопливо аккуратно есть, отламывая маленькие кусочки. Марфа, просматривая грамоты из вотчин, налила себе молока.
— Доброе утро, сестра, — буркнул Матвей, заходя в трапезную.
Вельяминова встала, поклонившись. Федосья тоже слезла с кресла, пропищав: «Доброе утро, дядя».
Матвей поморщился, сел за стол, налил себе водки, опрокинул залпом. Каждый раз при виде девчонки его охватывала темная, слепая ненависть. Видеть перед собой ребенка, рожденного из-под проклятого Петьки Воронцова, было невыносимо — как ни втаптывали их семя в землю, однако живое оказалось, цепкое. Сначала Матвей не поверил, что сестра повенчалась с Петькой, но записи о венчании и крещении были в полном порядке.
— В Чердыни, значит, хоронилась, — хмыкнул Матвей и, скомкав документ, швырнул его на пол. Марфа подобрала и бережно разгладила. — Вовремя Василий преставился, а то бы кровью на дыбе умылся, за то, что прятал тебя.
— Руки у тебя коротки, Матюша, — рассмеялась она, убирая запись в ларец. — До рая, где Вассиан, упокой Господи душу его, пребывает, ты не дотянешься, а в ад, ох, Матвей, не торопись туда их совать, ты там и так будешь желанный гость.
Как он ее ни клял, как ни мучил ночами, она лишь кривила в презрительной усмешке красивый рот, — знала, что брат, гораздый на угрозы и мат, ничего не посмеет сотворить ни с ней, защищенной царской милостью, ни с дочерью, единственной наследницей рода Вельяминовых.
Матвей хмуро налил себе еще водки, закусил соленым огурцом и стал жадно есть, — с похмелья он всегда был голоден.
Марфа отложила бумаги.
— Хочу с Федосьей в тверские вотчины съездить, что по батюшкиной духовной мне отошли, ты не против?
— Дома сиди, — проворчал Матвей. — Дороги нынче опасные.
Она удивленно изогнула бровь.
— Что ж ты, глава людей государевых, не порадел об этом, а? Иль боишься за меня?
Он боялся. Он знал, что эта зеленоглазая стерва, дай ей волю, подхватит дочь, и потом ищи-свищи ее по всей Руси, а то и где подальше. А этого Матвей Вельяминов допустить никак не мог, тогда можно было распроститься с надеждами на власть.
— Одна можешь ехать, а боярышня мала еще по бездорожью таскаться.
Он знал, что Марфа без ребенка никуда не поедет. Сестра только хмыкнула, ничего не сказав, и вернулась к грамотам. Прочли молитву, и Федосья, поклонившись матери и дяде, ушла за руку с нянькой.
— А ведь я могу, Матюша, Ивану Васильевичу про тебя многое рассказать, — будто невзначай проронила Марфа. — И про то, что ты со мной творишь, ибо сие есть грех непростимый, и про Анастасию Романовну покойницу. У тебя, как выпьешь, язык развязывается, а я слушаю внимательно.
Вельяминов побледнел как мел.
— А посему, — сестра подошла к нему и он почувствовал травяной запах убранных под вдовий плат длинных кос, — не смей трогать меня боле, понял? Кученей плоха совсем, не сегодня-завтра преставится, я невестой царской стану, так что руки свои ты не распускай.
Он сглотнул.
— Я тоже про тебя многое знаю.
В черном она была особенно хороша. Матвей некстати подумал, что такая красота редко на свет появляется.
— А что про меня знать, Матюша? Я смиренная вдовица и сирота на руках моих.
В ее голосе звучала такая неприкрытая издевка, что Матвей едва сумел подавить желание схватить со стола тяжелый серебряный кубок и размозжить ей голову.
— Не покорится мне твоя сестрица без венцов брачных, — Иван задумчиво гладил по голове своего златокудрого любовника.
— Силой возьми, эка невидаль, — Матвей не понимал, к чему его царственный покровитель завел этот разговор.
— Нет, Матюша, она ж не девка худородная. Имя громкое, кровь чистая, сыновей хороших мне принесет. Надо было мне Настасью покойницу в монастырь отправить, а не держать при себе. Женился бы хоть на невесте твоей, помнишь ее, поди, ровно яблоко наливное была девка, каждый год бы по сыну рожала. А вышло как? Федька хворый, на ладан дышит, а на одного Ивана я царство оставлять боюсь. А ваша Федосья вон красавица, да и здоровая какая, чтоб не сглазить, славные дети у сестры твоей будут.
— Но государь, царица твоя в здравии пребывает…
— Так ведь и я не король аглицкий, чтобы при одной супруге с другой венчаться. Вон отец Лизаветы ихней потерял ум из-за девки и в какой разор страну вверг. Нет, я подожду, мне торопиться некуда. Да и у Марфы годы покуда молодые, время терпит. А чтоб она не сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?
Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.
— Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, — Иван ухватил ее длинными пальцами за подбородок. — Наслышан, что вдовеешь ты?
Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.
— Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.
Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.
— Большой Камень, говоришь, — протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное осеннее небо. — Была ты там?
— И там была, и в Сибири, государь, — позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему маленький кожаный мешочек.
Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.
— И много там такого?
— Хватит на долгие годы.
Иван одобрительно погладил ее по щеке.
— Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.
Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.
Иван положил свою ладонь — жесткую, горячую, — поверх.
— Гонец из Александровой слободы, — выпалил с порога Матвей. — Преставилась Мария Темрюковна на рассвете.
Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна
Москва, 20 октября 1569 года
Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая княгиня сурово свела брови.
— Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.
— Д-деток ж-жалко, — всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.
— А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.
— Не брошу я вас.
Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула грамоту.
— Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из ручниц вместе с сыновьями ее — Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».
Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.
— Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! — Она похлопала молодую женщину по щекам, не до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв — разрыдалась.