На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надежда слушала про чужое горе, а сердце разрывалось от своего. Как ей живется? Где ее ребенок и мать? А с Василем что?! Требуют, чтобы она к Шафоросту шла, защищала их, а не знают того, как жестоко топчет он ее достоинство, как грубо вел себя сегодня, даже слушать не захотел, и, кто знает, какую еще неприятность причинит завтра…
Но своими ранами чужих не затянешь. А она ведь действительно старшая на участке, ей поручено руководить людьми, так что прежде всего ей и надлежит заботиться о них.
И Надежда должна была мучительно подавлять в себе боль и утешать их. Должна была советовать. Должна была обещать, что будет беспощадно воевать с Шафоростом. И в эти минуты утешения она действительно верила, что завтра же, прямо с утра, ворвется к шефу и не отступит от него, пока не добьется всего, за чем пришли к ней сейчас солдатки.
Кроме своих личных горестей солдатки принесли еще и нерадостные фронтовые вести. Хотя в последние дни ни в газетах, ни по радио ничего особо тревожного не сообщалось — об этом можно было, только догадываться по наплыву раненых, — солдатки умели добывать такие сведения, о которых в газетах писалось лишь некоторое время спустя. И Надежда впервые услышала от них, что бои идут уже под Москвой. Бои не на жизнь, а на смерть.
За окном гуляла метель. Зловещим ветром полнилась улица. Содрогались, поскрипывали ветхие стены убогой хижины, и тоскливо, невыносимо тоскливо гудело, подвывало в трубе.
Не хотелось уже ни есть, ни спать. Усталость, которая одолела Надежду в приемной Шафороста, как ветром развеяло. Она ощущала ее только до прихода солдаток. А ушли они — и словно бы с собой забрали, оставив вместо усталости жгучую боль. Точно огонь разворошили в душе. Из головы не выходила мысль: «А где мой солдат?..»
Вскоре после того как женщины разошлись, в сенях опять послышался топот. Кто-то тщательно отряхивал с сапог снег. Вошел Страшко.
— Па-пардон, з-золотко. Н-не сер-ди-тесь, что в-ворвался, как д-домовой.
Он был чем-то обеспокоен, задыхался от волнения и долго стоял у порога, все извиняясь, что отважился прийти в такую позднюю пору.
Надежда с, трудом успокоила его и упросила присесть.
— Я рада вам, Анастас Парамонович. Очень рада! — И она действительно искренне радовалась неожиданному появлению старика. Ведь он был единственным из близких ей людей на строительстве, к тому же еще и давнишний сосед по запорожской квартире.
Надежда размотала на госте башлык, стянула с него кожушок и, когда уселись за стол, охотно поделилась с ним полукусочком сахара.
Старик жил в этом же поселке. Как и Надежду, война принудила его овладеть на ходу новой для него специальностью строителя. Раньше он ревностно отстаивал технику безопасности, а теперь, руководя бетонированием, ненароком становился подчас нарушителем священных для него правил. Именно это и привело старика к Надежде. Только ей мог он доверить свою беду. На его объекте один прогон дал трещину. Видно, фундамент под ним прорвало морозом; бетонировали в спешке без надлежащего утепления.
Нечто подобное у Страшка уже случалось. Неделю назад по таким же причинам в пролете порвало угол верхнего слоя. Урон был незначительный, угол быстро замуровали, но Шафорост на оперативке учинил старику жесткий разнос. И хотя он не допускал мысли, что Страшко сделал это с преступным намерением, однако в назидание другим повел речь о потере политической бдительности. Случай был весьма удобный, чтобы нагнать страху на всех участковых руководителей, заставить их быть более внимательными и требовательными. Бригадира, хотя провинность его во всем случившемся была незначительной, сняли с работы, разбронировали и направили в военкомат.
Страшко получил строгий выговор, который подкреплялся обвинением: «За небрежность, граничащую с вредительством».
— В-вы с-слышите, з-золотко? В-ре-ди-тельство! То есть я-я в-вредитель?
Он сердился, возмущался, и стакан с чаем заметно подрагивал в его руке. С того времени как Морозова отозвали в наркомат, Страшко неузнаваемо осунулся, стал нервным, куда и девалась его былая воинственность! Рассказывая о суровом приказе, он все время оглядывался, не подслушивает ли кто.
Но эта беда была ничто в сравнении с новой. Там только уголок, а тут целый прогон дал сквозную трещину. «В-вы п-по-ни-маете?!» Он пришел к Надежде искать совета. Как ему теперь быть? Что скажут завтра на оперативке? Какие мотивы найти для черствого норовистого шефа?
Страшко, конечно, знал и о Надеждиной беде. Не мог не знать. И по-отечески предостерег:
— Не т-трогайте его, з-золотко! Б-боже сохрани! Не дразните бешеного!
Заговорил о высоких постах, которые портят неустойчивых людей. Заговорил, расфилософствовался. Вспомнив, как Шафорост, бывший его ученик, с бригадира быстро пошел вверх, грустно вздохнул:
— Беда, когда человек не сам поднялся, а его подняли.
Надежда не без удивления смотрела на Страшка. В словах этого честного, добропорядочного инженера слышались нотки, которых она раньше не улавливала. Он с болью говорил о том, к чему раньше относился безразлично, даже снисходительно. Еще в Запорожье слышала Надежда едкие суждения по поводу продвижения Шафороста. Но не внимала им. Думалось: это от зависти. А зависть всегда отравляет отношения между людьми. Не внимала еще и потому, что восхищалась его взлетами, мечтала работать с ним.
Конечно, Шафорост был энергичным, трудолюбивым бригадиром. Но рядом с ним были не менее трудолюбивые. Были и настоящие изобретатели — нисколько не хуже его. Однако волна всегда именно его первым возносила на гребень.
Говорят, счастливая волна! Шафоросту действительно везде и всегда везло. Такая же волна поднимала и других, однако никто так ожесточенно не стремился к ее вершине и никто не умел так цепко держаться на ее гребне, как он. Иногда кое-кто поднимался и высоко, но на гребне удерживался не всегда, потому что должен был еще и подать руку тому, кто изнемогал, захлебывался. Шафорост был иного нрава. Он не останавливался, когда кто-то рядом уставал. Он даже радовался, если тот, кто опередил его, вдруг начинал тонуть…
Надежда слушала Страшка, а в памяти невольно оживали тревожные дни в Запорожье. Вспомнилось совещание в горкоме, на котором Морозова и Жадана во всеуслышание назвали паникерами только за то, что они пытались выхватить из-под бомбежек семьи рабочих. С таким же мнением, какое было
