Тюремные дневники, или Письма к жене - Сергей Мавроди

Потому-то и к этому очередному переезду он отнесся, естественно, совершенно равнодушно. Единственное, что его слегка обеспокоило — так это, как бы с баней не пролететь (сегодня же у нас банный день).

Из-за неизбежной в таких случаях суеты, неразберихи. А так — абсолютно никаких эмоций. Ну и правильно! Чувствую, что еще совсем немного, я буду точно так же ко всему этому относиться. По крайней мере, частая смена сокамерников меня уже почти нисколько не трогает.

Не волнует и не огорчает. Скорее даже наоборот. Чуть ли не радует!

Новых впечатлений больше. Мы тепло обнимаемся с Толей, и он, вероятно, навсегда уходит из моей жизни. После обеда заказывают и меня. Ну, не с вещами, разумеется, а всего лишь на вызов. Адвокат пришел вместе со следователем. Следователь — по моей просьбе об ознакомлении с пресловутым делом о подложном паспорте. Высказал я это пожелание исключительно, блядь, по совету своего адвоката.

Четырнадцатого июля в Краснопресненском суде должно состояться рассмотрение его жалобы на выделение эпизода с паспортом в отдельное производство. Вот он и решил, что до четырнадцатого ознакомку мне подписывать не стоит, а лучше потянуть время. Чтобы суд, чего доброго, не состоялся раньше рассмотрения его жалобы. А то я срок успею получить, и «рассматривать» будет нечего… Ну, не знаю… Я, признаться, ко всем этим юридическим играм отношусь крайне скептически, но, с другой-то стороны, адвокату виднее. Ладно. Надо — потянем. На днях состоялся весьма знаменательный и любопытный разговор адвоката со следователем. Следователь — Александр Викторович, тот самый из следственной бригады (полный, пожилой), который в свое время частенько приходил ко мне на Матроску беседовать «по душам». Адвокат. Скажите, а если он (то есть я), получит сейчас срок по этому делу с паспортом, не может ли оказаться так, что этот срок будет потом приплюсован к его основному сроку по мошенничеству? (То есть, если ему сейчас дадут два года, потом еще сто лет, то значит ли это, что он сто два года в итоге получит?)

Следователь. Ну, наверное, может. (Да.)

Адвокат. Скажите, а если его сейчас осудят, то к моменту суда по основному делу он будет считаться уже ранее судимым? (Рецидивистом?)

Следователь. Вообще-то да… (Да.)

Адвокат. А как Вы считаете, не может ли этот факт впоследствии повлиять на решение суда? Как некое отягчающее обстоятельство? (А не могут ли ему, как рецидивисту, потом не сто, а двести лет дать? Причем в колонии не общего, а строгого режима?)

Следователь. Честно говоря, может… (Да.) Ну-у-у, не знаю!..

Хотя господин следователь и утверждает безусловно, что «да», но я, по правде сказать, что-то сильно в этом сомневаюсь и как-то не очень верю… Это он, наверное, просто сгоряча сказал, не подумав. Ну, насчет режима, положим, еще ладно — это-то как раз вполне возможно, но вот насчет двухсот лет — ну, это вряд ли!.. Всем ведь известно, что суды у нас чуткие, добрые, справедливые и «самые гуманные в мире»! И больше ста лет никому и никогда не дают. Вот таким вот образом! С паспортом-то, судя по всему, все далеко не так просто обстоит. У следствия, похож, есть тут свои, далеко идущие, изощренно-коварные, хитрые и сложные иезуитско-инквизиторские планы.

Дровишки это, оказывается, для моего костра оно уже сейчас заблаговременно готовит! Впрок, так сказать, запасает. Чтобы уж точно потом хватило. На целое грандиозное праздничное феерическое огненное шоу. На аутодафе мое, короче. За что!! Что я, спрашивается, вам сделал? Что вы на меня так взъелись? За то, что паспорт у меня какой-то нашли при обыске, не совсем настоящий? Впрочем, черт с ними! Да пропади они все пропадом! Провались на веки вечные в свой ад! В геенну огненную! Поскольку надеюсь и уповаю я вовсе не на законы и не на адвокатов, а исключительно на заступничество Николая-угодника, а наипаче на милость Божью, то на все эти их дьявольские козни и проделки мне глубоко наплевать. Они меня мало волнуют. Сказано же в Писании: «И расточатся врази Его». И расточатся! Побыстрее бы! Потому что, пока, в ожидании этого светлого мига, мне придется теперь, начиная с завтрашнего дня, ежедневно по восемь часов «знакомиться с делом». С девяти часов утра и до полшестого вечера. — И как это будет выглядеть? — Вас проводят сюда в девять часов, и Вы, в моем присутствии, знакомитесь с принесенными мною материалами. — И много их? — Ну что Вы! Всего один только том. — А если я устану? — Вызовем врача, и если он подтвердит, что Вы больны, то ознакомление будет прервано. — Нет, если я не заболею, а просто устану? Не могу же я ежедневно по восемь часов дело читать? — Устанете — можете прерваться. По кабинету, например, погулять. (Это господин следователь так шутит.) — А в камеру уйти? — Только по разрешению врача. — И так каждый день? — Да, каждый день. — Понятно. Ну, хорошо. Каждый день, так каждый день. И когда же начнем? — Завтра. — Прекрасно. Так, значит, до завтра, Дмитрий Александрович? — До завтра. Мы мило улыбаемся друг другу, расшаркиваемся, и господин следователь уходит. Господи ты боже мой! Поверить не могу!! Да неужели же он и вправду будет теперь каждый день сюда таскаться и по восемь часов здесь сидеть? Да не может этого быть! Лето, солнце, жара, погода прекрасная… Девчонки голые толпами по улицам бродят… Бери любую, ящик холодного пива в холодильнике — и на весь день в лес, на природу! Или еще лучше, на речку… А он — в этот душный, унылый кабинет со мной сидеть, «с делом знакомиться». Он что, мудак? Ладно, поживем — увидим. Ну и пиздец! Вообще это уже все «смутно мне напоминает индо-пакистанский инцидент». Вслед за следователем почти сразу же уходит и адвокат. На некоторое время я остаюсь в камере один. Впрочем, совсем ненадолго.

Разводящий быстро возвращается, следует стандартная процедура обыска (точнее, в сущности, нечто вроде беглого поверхностного осмотра:

«Выложите на стол содержимое сумки… Что у Вас в карманах?..» и т. д.), и он отводит меня назад в камеру. Под непрекращающийся пронзительный и противный вой сирены мы спускаемся вниз по лестнице.

(Сирена эта воет всегда, когда кого-то из заключенных ведут по лестнице. Сигнализируя другим разводящим, что «лестница занята».

Таким образом, заключенные из разных камер друг с другом здесь никогда не встречаются. Даже случайно, по пути к следователю или к адвокату. В других тюрьмах в этом смысле все просто, и внимания на это никто вообще не обращает. И туда, и обратно всех ведут толпой.

Здесь же все очень серьезно. Все бы хорошо, да уж больно громко и противно она здесь воет, сирена эта блядская. Причем, каким-то прямо-таки человеческим голосом. Вот как будто один и тот же краткий фрагмент записи из камер пыток бесконечно прокручивают. «А-аа-а!