Зимний скорый - Захар Оскотский

И Татьяна от растерянности повернулась.

Григорьев некоторое время помолчал, в раздумье поглядывая то на пышные очертания рекламных ягодиц, то на плоскую танину попку. Даже скривился, так недоволен остался сравнением. Подумал еще, подумал — и махнул рукой: — А ладно, больше — не меньше. Скидывать легче будет. Бери, Танечка, бери!

(Очумелое лицо Тани, машинально протянувшей руку за подарком. Ее округлившиеся, как пуговицы, глаза и приоткрытый рот, забитый судорожным вздохом. Почему-то вспомнилось: «От первого щелчка лишился поп языка».)

Среди гостей прошелестел и замер испуганный смешок. Всё вышло, как он рассчитывал. Мельком отметил, будто сфотографировал, застывшее лицо Нины, даже не белое, а бело-синеватое, как разбавленное молоко.

— За стол, за стол давайте! — вскрикнул Володя Шугаев.

Ладно, — подумал Григорьев, — черт с вами, первый раунд мой! Он ощутил свою власть над компанией и подивился, как мало для этого нужно: всего-то — наплевать на человеческое, превзойти хамов в хамстве.

В упоении победы промешкал немного, и, когда пошел вдоль стола, рассевшиеся гости уже увлеченно набирали в тарелки мясные, рыбные, овощные салаты, подцепляли вилками маринованные огурчики, селедку, ломтики буженины. Он продвигался дальше и дальше, все стулья были заняты, везде спины, головы… И вдруг — буквально наткнулся на свободный стул и приглашающий жест: лысеющий блондин с живыми карими глазами смотрел на него сквозь стекла очков в тонкой оправе и любезно улыбался, указывая на место рядом с собой. Не сразу и дошло до сознания, что это не кто иной, как ненавистный доцент.

— Садитесь, садитесь! — уговаривал тот. — Раз встретились, давайте уж познакомимся.

За доцентом сидела Нина. Она только взглянула испуганно — и отвернулась. Григорьеву показалось, что среди съестных запахов, поднимавшихся над столом, он уловил аромат ее духов. И в тот же миг от победного настроения следа не осталось. Ярость опять заклокотала в горле. Ничего, выдержим! Он решительно сел и зачерпнул ложкой порцию салата из первой попавшейся вазочки.

А сбоку уже потянулась к нему рука с бутылкой. Голос доцента, исполненный готовности услужить, пропел над ухом:

— Коньячку?

Натуральный сумасшедший дом! Только дюжих санитаров не хватает, чтоб за порядком присматривали. Ну, какого черта этот тип к нему липнет? Что за извращенное удовольствие можно найти в панибратстве с бывшим мужем твоей жены, с тем, кто до тебя в течение десяти лет спал с нею? Или так у доцента-разлучника проявляется комплекс вины?

— «Старки»! — буркнул Григорьев.

Доцент даже привстал, добросовестно оглядывая стол. Сказал с сожалением:

— Не видать, не видать. На «Старорусскую» не согласитесь?

После третьей или четвертой рюмки, когда доцент полез с разговорами о политике, Григорьев, уже немного захмелевший, не выдержал:

— Кстати, насчет коньячка…

Доцент с готовностью умолк.

И Григорьев стал рассказывать. Негромко, но так, чтобы слышала, — если захочет прислушаться, — каменно молчавшая за доцентом Нина:

— Однажды зимой, в нелетную погоду, возвращался я из командировки поездом. Оказался в купе с профессором-историком. Лет шестьдесят ему, известный, выпустил книжек популярных несколько. Я читал, хлестко пишет. У него в Древнем Египте политические партии борются, тайная полиция шныряет, иностранные разведки действуют — мидийская и лидийская… Ну, едем, делать нечего, а у него — армянский коньяк в чемоданчике, выставил… В общем, наклюкался мой профессор. И поволокло его на сексуальные темы. Он, оказывается, только женился, и жена — вдвое моложе.

Доцент слушал со спокойной улыбкой.

— Вот профессор мне свое удивление и высказывает, — продолжал Григорьев: — «Что за существа эти бабы! Я в молодости, говорит, уж какой любовник был — паровой молот! А положения нет, студент истфака, потом учителишка. И никак не мог добиться ни одной из тех красивых женщин, что мне нравились, всякими завалящими пользовался. А теперь, когда известность и деньги, со мной любая охотно в постель уляжется, хоть я и на рожу стал коряв, и толку от меня в постели против того, что было тридцать лет назад, жалкие дожимочки. Шлюхи, говорит, они все!» — Ну, мне в подпитии любопытно: «А рогов, спрашиваю, не боитесь?» — «Вы, говорит, про мою жену? Нет, не боюсь. Она мне всегда будет верна, она — настоящая шлюха!»

Доцент издал вежливый короткий смешок. Нина сидела, как изваяние. Григорьеву был виден ее бледный профиль. Кажется, она так и не притронулась к еде.

Григорьев налил себе полную рюмку, опрокинул в рот и вилкой подцепил кусочек сельди в соусе.

— Без тоста? — мягко упрекнул доцент. — Не уважаете ни хозяев, ни гостей.

— Скажите, за что уважать, сейчас же и начну!

Доцент только вздохнул:

— А вам обязательно за что-то?

Но продолжать не стал.

Мужчины уже выходили из-за стола в другую комнату — покурить у открытого окна. Григорьев подождал, пока они вернутся, и сам туда направился. Хотелось побыть одному. А больше всего хотелось сбежать из этого сумасшедшего дома. Но надо было продержаться еще чуток.

Он только успел зажечь сигарету и затянуться, как сзади раздались шаги. Доцент остановился рядом и тоже закурил. Вот же прилип, как банный лист!

— Сколько, говорите, лет было вашему историку? Шестьдесят? А его жене тридцать? — доцент возвел глаза к потолку, задумчиво выпустил струйку дыма. — Да-а, великоват, великоват разрыв. Лет четырнадцать-пятнадцать разницы — вот это, по-моему, оптимально…

Григорьеву будто влепили пощечину. Как раз четырнадцать лет и было: доценту — сорок семь, Нине — тридцать три. Так вот чего стоила показная любезность этого типа! Он просто на людях боялся скандала. Но улучил-таки момент, чтобы наедине наговорить гадостей. В морду бы ему заехать, да нельзя, нельзя! Подонки за стеною как раз такой потехи жаждут.

— …Ну, даже двадцать, — размышлял доцент, — это предел. А потом, знаете, женщины ведь разные бывают. Сейчас, по статистике, чуть не половина фригидны, особенно в нашей среде. А когда женщина не испытывает оргазма, ее излишняя сексуальность мужа только тяготит. — Он потянулся к пепельнице, сбил пепел с сигареты и необидным голосом, словно об отвлеченном, добавил: — Такая женщина ценит в муже именно мужчину, а не самца.

Григорьев все-таки не выдержал, взорвался:

— Оргазм можно вызвать у любой женщины! Надо только раздражать нервные окончания в определенном месте определенным образом. Простейшая механика! Импотентам следует ее знать и применять хотя бы из вежливости к даме!

— Ну, хватит! — вдруг совсем иным голосом сказал доцент. — Признаем ничью и прекратим петушиный бой. Вы разве не понимаете, что от нас только свалки и ждут? С пухом и перьями.

У Григорьева на лице, должно быть, промелькнуло удивление, потому что доцент, остро взглянув сквозь очки, подтвердил:

— От нас, от нас! Воображаете, вас одного заманили? Ошибаетесь. Нас обоих сюда завлекли, чтобы СТРАВИТЬ. Вы — молодец, не растерялись, начали неплохо со своим подарком. На мой-то вкус, конечно, пошловато — колготки, задницы… — Доцент слегка поморщился. — Но, может быть, именно так с ними и нужно. Во всяком случае, сбили их с забавы. А я вам за столом подыграл, как мог. — Он раздавил в пепельнице сигарету, поправил очки. — Ну, а дальнейшее — вам выбирать.

— Вы, стало быть, уже выбрали?

Доцент только плечами пожал:

— Не видел бы ничего противоестественного в добрых отношениях с вами.

— Даже так?

Доцент усмехнулся:

— А я никакой вины перед вами не чувствую. И для неприязни к вам ни малейших причин не имею. Тем более, Нина Федоровна мне всегда о вас говорила только хорошее.

Почему-то Григорьева не меньше, чем поведение Нины, которая, оказывается, его расхваливала перед новым супругом, удивило то, что этот супруг так внушительно ее называет — по имени-отчеству.

С шумом и смехом в комнату ввалились сразу несколько гостей. Стали закуривать, поглядывая с любопытством на Григорьева и на доцента, стоявших друг к другу лицом и уже без сигарет.

— Ну что, вернемся к столу? — громко сказал доцент и дружески тронул его за рукав. — Мы с вами еще тушеную курицу не пробовали. Это у Шугаевых — фирменное блюдо.

Бредовое время, ненормальное время… У Димки было распухшее, будто увеличившееся лицо, глаза-щелочки потонули в складках, кожа стала серой. Кажется, так бывает при свинцовых отравлениях. Он и в самом деле был отравлен. Куражистый, задиристый, как петух, Димка был отравлен — страхом.

— Инвентаризация… — хрипел он.

— Может, уволишься? — спросил Григорьев.

Тусклые глаза Димки совсем прикрылись. Он отрицательно покачал головой:

— Теперь не даду-ут.

Немыслимо было видеть его таким — оледеневшим в безнадежности и бессилии. Теркой по нервам царапал его скрипучий голос: