Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Уложив его, как всегда, в постель, она вышла из дому, рассчитывая вернуться самое позднее через час (под тем предлогом, что больные нуждаются в лекарствах, она достала себе пропуск на случай комендантского часа). Но не прошло и тридцати минут, как на улицах началась сильная пальба. Пришлось ей остаться в доме того человека — зачем называть его имя! — до четырех утра.

Как только стрельба стихла, она сразу помчалась домой. Стремглав неслась она по пустынному корсо Джовекка. Только на углу корсо Рома остановилась — перевести дыхание. И вот, когда она, запыхавшись от бега, стояла под портиком городского театра, ей бросились в глаза распростертые на тротуаре, прямо напротив аптеки, тела расстрелянных.

Она помнила все до мельчайших подробностей, словно это случилось только вчера. Проспект Рома, залитый ярким лунным светом; снег, прихваченный морозом, опушил все вокруг серебряной пыльцой; воздух до того чист и прозрачен, что она смогла разглядеть время: на башенных часах было ровно двадцать одна минута пятого; наконец, трупы, похожие издали на узлы с тряпьем, а между тем, это были тела, тела еще так недавно живых людей, она сразу это поняла. Не сознавая, что делает, она вышла из-под портика и направилась наискосок, прямо к ним. Она уже прошла половину пути и была метрах в пяти-шести от первой группы убитых, как вдруг ее пронзила мысль о Пино. Она обернулась. Пино был там, наверху. Едва различимой тенью неподвижно стоял он у окна столовой и смотрел на нее.

Две-три секунды они пристально глядели друг на друга. Он из темной комнаты, она с улицы. Она лихорадочно соображала: «Что мне теперь делать?»

Наконец решилась войти в дом. Подымаясь по винтовой лестнице, она мучительно думала, что же ему сказать. Надо придумать какую-нибудь правдоподобную ложь, а убедить его будет нетрудно. Ведь, в сущности, он ребенок, а она его мама.

Однако на этот раз он не позволил ей солгать. В столовой, когда она туда вошла, Пино уже не было. Он лежал в своей комнате, на постели, отвернувшись к стене и накрывшись с головой одеялом. По его ровному дыханию можно было подумать, что он спит. Конечно, ей надо было его разбудить! А что, если он в самом деле спал, и тогда, с улицы, ей все это показалось? Ведь и так могло быть.

Постояв в нерешительности, она тихонько прикрыла дверь, ушла к себе и без сил повалилась на кровать. Она надеялась, что утром, если не со слов Пино, то уж по его лицу узнает всю правду. Но он не выдал себя ни единым взглядом, ни единым словом. Ни в то утро, ни потом.

Но почему, почему он молчал? Если он не спал в ту ночь, то почему не признался в этом даже на суде? Боялся? Но кого и чего? С виду в их отношениях ничего не изменилось. Разве что, после суда, у него появилась страсть глядеть в бинокль. Теперь он целыми днями наблюдал за противоположным тротуаром, усмехаясь и что-то бормоча себе под нос. Он уже не звал ее, как прежде, наверх, чтобы похвастаться, как быстро и точно он решает кроссворды и ребусы.

Может быть, он сошел с ума? При его-то болезни и такое могло случиться. Но, посудите сами, разве можно было и дальше жить с ним под одной крышей и мало-помалу самой не обезуметь?

Карло Кассола

Баба

Моя мать выглянула в окно.

— Кто там?

Узнав мой голос, она вскрикнула чуть ли не в ужасе. Потом я услышал, как они переговариваются. «Это он», — говорили они.

Они вместе сошли отпереть мне входную дверь. Мать накинула на плечи платок; отец надел брюки прямо на ночную рубашку. Мы разговаривали, стоя на лестнице.

— Как жизнь? — спросил я.

— Ничего, — ответила мать. — Папа немного простудился и дня два пролежал в постели; но теперь он уже поправился.

— Пустяки, — подтвердил отец.

Я спросил, есть ли известия о сестре. Они о ней ничего не знали. Тем не менее они полагали, что она приедет к ним со дня на день. В этом снова проявился весь склад их ума: они по-прежнему ни в чем не разбирались и были благодушно-доверчивы.

— В такие времена, как сейчас, она тоже захочет укрыться здесь, — закончила мать.

— Хорошо доехал? — спросил отец.

— Вполне прилично. Поезд шел почти по расписанию. Только в Пизе простояли часа два. И народа набилось не слишком много. Я залез в вагон для скота. В нашем вагоне подобрались одни военные, бросившие свои части; большинство ехало из Франции. После Ливорно к нам подсело несколько курортников. А вы как — не собираетесь возвращаться в Рим?

— Нет, нет, — ответила мать, — подождем, пока уляжется вся эта передряга. А ты?

— Тебе лучше бы остаться у нас, — заметил отец.

— Думаю, что мне действительно придется остаться, — сказал я.

Служанка тоже встала. Улыбаясь, она протянула мне руку. Это была загорелая, ладная девушка. В вырезе ее ночной рубашки чернела выемка между грудей. Вместе с матерью она принялась допытываться, не надо ли мне чего-нибудь.

— Я мигом спущусь на кухню и разожгу плиту.

Я ответил, что поел и что мне ничего не нужно.

— Ну тогда — в постель, — заявил отец.

Мы все отправились спать.

На следующий день я проснулся в одиннадцать и едва поспел к обеду. После обеда я сходил в город и разыскал двух своих коллег, учителей. Я спросил у них, что они намерены предпринять. У меня возникло впечатление, что оба они совершенно растерялись. Как бы то ни было, они договорились о встрече с представителем коммунистов.

Услышав об этом, я, кажется, впервые за много лет вспомнил о коммунистах нашего городка. В 1930 году — мне тогда было тринадцать лет — группа местных коммунистов предстала перед специальным трибуналом. У нас дома много говорили об этом, потому что подсудимые были из города, в котором все мы родились. Мой кузен, проходивший тогда адвокатскую практику, присутствовал на всех судебных заседаниях и каждый вечер заходил к нам рассказать о ходе процесса.

— Мальчишество, — говорил он, — мальчишество, и ничего больше. Главный прокурор дал ясно понять в обвинительной речи. Правда, для Бальдини он потребовал десяти лет тюрьмы.

— Десяти лет! Святая мадонна! — ужасалась моя мать.

— Вот увидишь, ничего им не дадут. Все это затеяно лишь для того, чтоб припугнуть их. Они отделаются только страхом. Это же просто мальчишки, которые чего-то там о себе навоображали. Я бы отвесил каждому из них по подзатыльнику и отпустил на все четыре стороны.

В день вынесения приговора мой кузен был мрачен.

— Никогда бы не подумал, — говорил он. — С ними обошлись слишком строго. Какого черта! Бальдини получил семь лет.

— Не может быть, — испугалась моя мать.

В этот вечер мой кузен ни разу не произнес слова «мальчишество».

Я спросил у учителей, как зовут того коммуниста, с которым они собираются встретиться.

— Баба.

— Баба — это его прозвище, — пояснил второй, — Фамилия его — Бальдини.

Под вечер мы поджидали Баба на площади. Я пристально всматривался в идущих в нашу сторону мужчин, желая догадаться, как он выглядит. В какой-то момент я был уже совсем уверен, что узнал Баба; но прохожий свернул за угол.

Настоящий Баба подошел к нам так, что я его даже не заметил. Он был низенький и коренастый; на вид ему было лет под сорок. Как я узнал позднее, он был холост. Жил он в Борги, то есть в пригороде.

— Куда отправимся? — спросил один из учителей.

— Куда хотите, — ответил Баба. Мне показалось, что он смущен и чувствует себя как-то неуверенно.

— Зайдем в кафе, — предложил учитель.

Мы шли все вместе, но Баба держался особняком. В кафе мы уселись в укромном уголке.

— Что будете пить? — спросили мы у Баба.

— Все равно, — ответил он. — Кофе.

Бармен подал нам кофе, а затем учителя предоставили слово мне.

— Мне кажется, — начал я, — что нельзя просто ожидать прихода союзников, надо что-то делать. Ну, скажем, собирать и прятать оружие. Тут должно быть оружие. Там, где я служил, прежде чем покинуть часть, мы припрятали все оружие. А вы что намерены предпринять? — спросил я, обращаясь к Баба.

— Подождем указаний партии, — ответил Баба.

Я не знал, что на это ответить, и все молчали. Однако мы продолжали сидеть за столиком; мы понимали, что надо перевести разговор на другую тему. Сделав над собой усилие, я сказал:

— Я помню, как вас осудил Специальный Трибунал. Я был тогда совсем мальчишкой, мне было всего тринадцать лет. Но я великолепно помню, как дома у нас говорили: Бальдини получил семь лет. Я вспомнил об этом, когда узнал, как вас зовут.

Баба сидел, низко склонившись над чашкой кофе.

— Семь лет! — воскликнул я, — Семь лет — срок немалый.

Баба чуть-чуть приподнял голову.

— Да, если бы мне пришлось просидеть все семь лет. Но благодаря амнистии меня скоро выпустили.

— Вы попали под амнистию?