Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Но прежде чем он, отвечая на вопрос председателя суда, отчетливо, раздельно произнес короткую фразу:

— Я спал, — фразу, которая, точно укол иглы в шар, заставила лопнуть всеобщее невероятное напряжение, и за миг до того, как Пино обвел зал потерянным, блуждающим взглядом (все смолкли, затаив дыхание, а стоявшая рядом Анна наклонилась и впилась глазами в лицо мужа), Нино Боттеккьяри ясно увидел из своего угла, как на лице Ирода промелькнула заискивающая улыбка и он незаметно подмигнул, да, да, заговорщически подмигнул Пино Барилари, единственному человеку в Ферраре, единственному свидетелю, который почти наверняка все знал и от которого зависела сейчас его свобода и даже жизнь.

И все-таки, чтобы вынести окончательное суждение о той ночи, понадобилось еще несколько лет. За это время каждый занял свое прежнее место. Пино Барилари — вновь у окна. Но теперь он, вооружившись полевым биноклем, зло и насмешливо исполнял добровольно взятую на себя обязанность выслеживать каждого, кто идет по тротуару напротив портиков. Все остальные, старики и молодежь (включая Ирода, которого суд, попятно, в конце концов оправдал), вновь водворились внизу в кафе делла Борса, за своими столиками.

В 1948 году, сразу после выборов восемнадцатого апреля, Анна Барилари покинула дом мужа и возбудила дело о расторжении брака. Многие думали, что она вернется к родным, но ошиблись.

Она поселилась одна на первом этаже в маленькой комнатке на корсо Джовекка возле Обзорной площади. Оба окна ее комнатушки, защищенные выдававшейся наружу узорчатой железной решеткой, выходили на тротуар. Хотя ей было уже под тридцать и при ее грузной фигуре она выглядела даже старше, она вновь стала разъезжать на велосипеде, точь-в-точь, как прежде, когда за ней, словно рой мух (многие в городе еще помнили это), носились ее школьные приятели. Она записалась на курсы живописи (правда, была там всего два или три раза), стала носить черные шерстяные свитеры, плотно облегающие ее могучую грудь, закидывать за плечи соломенно-белые волосы и краситься еще больше, чем прежде. Скорее всего, она стремилась подражать молодым экзистенциалисткам Рима и Парижа. А на самом деле, она просто стала потаскухой, — утверждали посвященные, — к тому же не слишком высокого пошиба. По слухам, она не гнушалась даже крестьянами, приезжавшими в Феррару на рынок, и, видно, поэтому в базарные дни, а особенно по понедельникам, весьма охотно посещала ресторанчики и траттории на виа Сан Романо. Время от времени она исчезала то на неделю, то на целых двадцать дней. Потом вдруг появлялась снова, иногда — с подружкой из другого города. Они проводили вместе неделю-другую, прохаживаясь под руку по корсо Джовекка и проспекту Рома, каждый раз вызывая у завсегдатаев кафе под портиками (тротуар на противоположной стороне они, понятно, оставляли Марии Лударньяни и профессионалкам с виа Сакка и виа Коломбо) самый жгучий интерес. «Откуда эта брюнетка с лукавыми глазами, которую Анна водит за собой? — сыпались со всех сторон вопросы. — Из Болоньи, из Рима? А вон та с голубыми глазами, тонким белым лицом, в туфельках без каблука и чуть ли не без подметки, — если только она не иностранка, француженка, американка или англичанка, то уже наверняка из Флоренции!» Впрочем, всегда находились охотники проверить свои предположения, которые в тот же вечер легонько стучались в окно известного всем домика на корсо Джовекка. Далеко не всегда, особенно летом, они заходили в комнату. Нередко, стоя на тротуаре, они переговаривались с Анной через решетку, так что, проходя мимо ее дома в полночь, часто можно было увидеть под окнами бывшей синьоры Барилари трех-четырех мужчин, беседовавших в темноте с хозяйкой и ее очередной подружкой (Анна обычно стояла, облокотившись о подоконник, и, хотя слабый луч ближайшего фонаря сюда уже не достигал, казалось, что ее выкрашенные перекисью волосы светятся во тьме собственным светом).

Чаще всего это были мужчины лет тридцати — сорока, нередко люди женатые, имеющие детей. Они знали Анну еще девочкой, а некоторые были даже ее одноклассниками. Поэтому, когда часам к двум ночи, усталые и разомлевшие, они вновь появлялись в кафе и, засучив рукава полотняных пиджаков, усаживались за столик, время до сна пролетало незаметно в разговорах об Анне, а не об очередной ее товарке.

— Да, нелегкий характер у нашей Анны! — вздыхали они.

Возможно, все объяснялось тем, что еще недавно она была добропорядочной женой и теперь стыдилась отдаваться за деньги, а может, они сами толком не понимали, чего ради она пошла на такое унижение (неужели этого она и хотела — стать обычной потаскухой?). Так или иначе, но с ней никогда не знаешь, как себя вести. Она обижалась из-за любого пустяка. Стоишь на тротуаре, мирно с ней разговариваешь, а сам того и жди, что она захлопнет окно перед твоим носом, хотя через две-три минуты опять его откроет, если только вы не пошлете ее ко всем чертям и не уйдете по своим делам, пожав плечами, а снова постучите в окно, свистнув тихонько. Но, если вы и попадали в дом, мало что менялось. К примеру, в конце вы никогда не знали, нужно ли ей что-нибудь дать или нет. А что сказать о долгих сентиментальных прелюдиях (с торговцами и с посредниками по продаже земли она, надо думать, была более сговорчивой), разыгрывать которые приходилось каждому феррарцу, и в особенности ее бывшим друзьям по школе? А ее безостановочная, бесконечная болтовня? Только начнет одеваться — и уже снова принимается рассказывать о себе и о Пино Барилари (она его оставила, это верно, но сначала подыскала ему няньку), о годах, прожитых вместе на втором этаже аптеки, о том, почему она вышла замуж, а затем вынуждена была с ним развестись. Она и муж, муж и она, ни о чем другом Анна не говорила. После того, как его парализовало, она, конечно, стала ему изменять то с одним, то с другим. Он был совсем ребенок, больной ребенок, — рассказывала она. Вернее, даже маленький старичок. А ей было всего двадцать с небольшим. Война с ее сумятицей, бомбежками и тревогами довершили остальное. Но она всегда его любила, — любила как младшего брата. А если изменяла ему, то делала это тайком, с тысячами предосторожностей, чтобы, не дай бог, он не узнал. Да и не очень часто.

В эти поздние часы на проспекте Рома было так пустынно и тихо, что голоса рассказывавших о недавней встрече с Анной звучали гулко, словно в зале. Кроме далеких паровозных гудков и звона, каждые пятнадцать минут роняемого курантами с башни Замка напротив, не было слышно ни звука.

Однажды ночью, в конце августа пятидесятого года (но на этот раз он говорил вполголоса, то и дело бросая взгляды вверх, точно боялся, что его подслушивают), один из клиентов Анны рассказал кое-что новое.

Незадолго перед этим он вместе с двумя друзьями зашел к Анне Барилари. В тот вечер Анна была особенно надоедливой. Наконец ему наскучило выслушивать одни и те же рассказы.

— Нечего сказать, крепко же ты любила своего мужа, — прервал он ее. — Так любила, что даже изменяла ему налево и направо. Да полно тебе, ты всегда была сумасбродкой!

Что тут началось! Прямо светопреставление!

— Подлецы! Развратники! Вон из моего дома! — завопила она.

Фурия да и только. И ее подружка из Модены тоже стала кричать, словно ее режут, а почему, один бог знает.

Но потом, когда перед ними извинились, они довольно быстро утихомирились. И вот что, почти дословно, поведала Анна:

— Пино она всегда любила, — начала она обычным, жалобным тоном, — До поры, до времени они жили душа в душу. С тех пор, как у него отнялись ноги, он проводил целые дни у окна столовой, неутомимо решая одну за другой шарады из «Недели загадок» и других подобных журнальчиков, до которых был большой охотник. Никаких серьезных дел у него не было, поэтому он вскоре так наловчился, что с удивительной легкостью расправлялся с любыми головоломками и особенно с кроссвордами и ребусами… Нередко, желая показать, как он преуспел, Пино ковылял на костылях до винтовой лестницы, ведущей из задней комнаты и, склонившись над люком, кричал: «Анна, Анна!» — да так нетерпеливо и настойчиво, что ей (иначе бы он не успокоился), приходилось бросать кассу, подыматься наверх и терпеливо ждать пока он, показав ребус, не объяснял решение. При этом глаза его сияли счастьем и гордостью. Она сама делала ему уколы, которых при его болезни часто нельзя было избежать, сама каждый вечер укладывала его в постель не позже девяти. Подумаешь, какая важность, что они спали отдельно! Разве, чтобы любить друг друга, непременно нужно спать вместе? Впрочем, он и до болезни не очень этого добивался. Так что, если подумать, он даже рад был вернуться в детскую… Право же, двое могут спать вместе и совсем друг друга не любить!

Но с ночи 15 декабря 1943 года, той страшной ночи расстрела, в их отношениях все изменилось.

Уложив его, как всегда, в постель, она вышла из дому, рассчитывая вернуться самое позднее через час (под тем предлогом, что больные нуждаются в лекарствах, она достала себе пропуск на случай комендантского часа). Но не прошло и тридцати минут, как на улицах началась сильная пальба. Пришлось ей остаться в доме того человека — зачем называть его имя! — до четырех утра.