Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Что же до Ирода, то он, как и следовало ожидать, отрицал свое прямое или косвенное участие в событиях пятнадцатого декабря. Больше того, с первой же минуты как партизаны Нино Боттеккьяри передали Ирода карабинерам, а те, надев на него наручники, посадили и его за решетку, он не упускал случая выразить величайшее уважение к трибуналу, призванному судить о его «действиях» (особую почтительность и даже угодливость он выказал по отношению к синьору председателю), и свое глубочайшее презрение — к людишкам, заполнившим места для публики, в поведении которых нетрудно было обнаружить вреднейшие последствия «нынешнего положения вещей». Так, значит, сектантская ненависть и жажда мести, которой горят лица этих людей (ведь многих из них он знал; еще вчера они с таким же одушевлением готовы были хлопать в ладоши и кричать: «Да здравствует!»), будут теми орудиями, с помощью которых собираются добиться столь желанного и необходимого умиротворения страны? Неужели это и есть та атмосфера свободы, в которой столь нуждается суд, дабы вынести беспристрастное суждение о действиях человека, виновного лишь в том, что он был «солдатом на службе Великой Идеи?»

Понятно, это была лишь дымовая завеса, тактические уловки, единственная цель которых — затянуть время и не допустить, чтобы процесс принял уголовный характер, чего Ирод боялся больше всего.

«Я был лишь солдатом Великой Идеи, — повторял он самодовольно, — а не наемным убийцей и, тем более, не слугой чужестранцев».

Иногда он с печалью восклицал: «Теперь все говорят обо мне плохо!»

И не добавлял ни слова.

Но подтекст был ясен — пусть его нынешние преследователи не думают, что, осудив его, они таким путем заставят других забыть о своем прошлом. Все они, как и он, были, в той или иной степени, фашистами. И никакой приговор суда не сможет опровергнуть этой истины.

Собственно, в чем его обвиняют? Если он правильно понял, — в том, что он составил списки одиннадцати убитых ночью 15 декабря 1943 года и лично руководил расстрелом этих «несчастных». Но, чтобы убедить компетентный и независимый суд, нужны доказательства, а не домыслы. А где они, эти доказательства, что именно он, Карло Аретузи, составил списки и руководил расстрелом?

«Довольно всякой болтовни о побоище. Всю ответственность за расстрел я беру на себя!» — якобы сказал он спустя несколько дней на каком-то заседании акционеров Аграрного Банка. Возможно, что там или в другом месте он и произнес эти слова. Ну и что из этого следует? Нужны доказательства и еще раз доказательства. Потому что фраза, которую ему приписывают, наверняка преследовала одну-единственную цель: убедить немцев в искренности и безраздельной преданности их южного союзника. После восьмого сентября, — теперь это можно сказать с полной откровенностью, — немцы стали подлинными хозяевами страны, и им ничего не стоило превратить все города и селения в груду развалин.

Решают, конечно, не слова, сказанные к тому же публично, с расчетом, чтобы люди услышали и донесли, кому надо. Доказательства и факты — вот что решает. И, конечно, медали, заслуженные им в сражениях первой мировой войны против тех самых немцев, в рабском прислужничестве которым его теперь обвиняют. (Его, ветерана боев у Пьяве!) И уж раз упомянули о заседании акционеров Аграрного Банка, то почему никто не вспомнил, что депутат-социалист Боттеккьяри, адвокат Мауро Боттеккьяри, член правления этого самого Банка, был выпущен из тюрьмы в канун рождества, благодаря его, Карло Аретузи, прямому вмешательству? А Клелия Тротти, эта святая женщина, тоже была освобождена в тот день. (Разве его вина, что эсэсовцы через несколько месяцев снова арестовали ее и отправили в тюрьму Кодигоро, где она и умерла?) И очень жаль, что она не может дать показаний в его пользу. Но ведь Мауро Боттеккьяри цел и невредим. Почему же не посчитали нужным немедля вызвать его в суд (господин депутат Боттеккьяри весьма достойный и вполне лояльный человек, и он, Карло Аретузи, с давних пор, с двадцатого или двадцать второго года, относился к нему с неизменным, глубоким уважением) и попросить его откровенно все рассказать? Дело в том, что нынешние политические нравы, — тут Ирод многозначительно поглядел на Нино Боттеккьяри, племянника старого депутата, который ни на минуту не выходил из зала, — стали куда более грязными, чем прежде. Остается высказать еще одну неопровержимую истину. Его хотят осудить только за то, что после убийства консула Болоньезе он возглавил местную федерацию. И вот по этим-то «чисто политическим мотивам» с ним хотят расправиться. Между тем подлинно честный и подлинно компетентный суд, не подверженный влиянию определенных политических страстей, без всякого сомнения, сразу бы понял, что он принял этот пост исключительно из желания помешать многочисленным «экстремистам» и всяким безответственным элементам установить царство террора. В самом деле, разве первым его актом на новом посту не было возвращение тел семьям погибших?

Время от времени председатель суда, опомнившись, вяло призывал подсудимого к порядку.

И он тут же подчинялся, отрывал руки от решетки, за которую каждый раз судорожно цеплялся во время словесной перепалки, не бросал больше испепеляющих взглядов на публику в глубине зала и вновь усаживался на скамью рядом с остальными обвиняемыми, которые не забывали молча пожать ему руку. Но эти паузы длились недолго. При первом же слове государственного обвинителя, которое ему почему-либо не нравилось, или свидетельских показаниях, по его мнению «противоречащих фактам», или даже простом движении в публике, а особенно при упоминании о его активном участии в расстреле пятнадцатого декабря, он вскакивал, с бешенством хватался за прутья решетки, и по залу прокатывался его грубый, лающий голос недавнего вершителя судеб, который репродукторы сразу же разносили по городу.

— Свидетелей давайте! — орал он, словно сумасшедший, — Посмотрим, у кого хватит наглости повторить это мне в лицо!

Но он мгновенно умолк, едва увидел, что сквозь толпу пробирается, уцепившись одной рукой за плечо жены, а другой опираясь на клюку орехового дерева с резиновым наконечником (от напряжения его худые, как палки, ноги, в широких шароварах при каждом шаге изгибались и выделывали нелепые коленца), не кто иной, как сам Пино Барилари.

Нино Боттеккьяри в письме предложил суду заслушать его показания после того, как своего рода депутация в составе самого Боттеккьяри, возглавлявшей муниципалитет синьоры Беттитони, руководителя феррарских коммунистов Альфино Мори и члена Партии Действия инженера Сирса, отправились в аптеку, чтобы убедить Пино выступить на процессе. Так же как прежде масонам, друзьям покойного Франческо Барилари, им не довелось переступить порог двери, ведущей из аптеки в квартиру.

— Муж болен, он в постели. У него грипп, — сказала синьора Анна, устало прислонясь к косяку маленькой полуоткрытой дверцы, за которой можно было различить в полумраке железную винтовую лестницу, ведущую наверх. У Анны был такой вид, словно она в отчаянии и извиняется (боже, как она постарела за последнее время, небрежно одетая, в старом платье, под глазами синяки, губы не накрашены, ей — можно было дать сейчас все сорок!) за эту жалкую ложь. В ответ Нино Боттеккьяри, как всегда, уверенный, что он все понял, вежливо улыбнулся.

Та же ироническая улыбка дипломата, убедившегося, что события лишь подтверждают его расчеты и принимают желанный оборот, играла сейчас на губах молодого секретаря феррарской Ассоциации Партизан, когда он со своего удобного места в уголке наблюдал, какое впечатление произвело на Ирода появление в зале Пино Барилари. Он сразу замолчал и замер, не сводя зачарованного взгляда с аптекаря и его жены, которым карабинеры подыскивали свободное место на скамьях для свидетелей.

Медленно, однообразными, точно заученными движениями правой руки Ирод приглаживал свои побуревшие волосы, бее же нетрудно было заметить, что он напряженно о чем-то думает, что-то лихорадочно соображает.

Настала очередь Пино Барилари. Поддерживаемый женой, он вышел вперед. Спокойно, хотя и еле слышно произнес слова присяги.

Но прежде чем он, отвечая на вопрос председателя суда, отчетливо, раздельно произнес короткую фразу:

— Я спал, — фразу, которая, точно укол иглы в шар, заставила лопнуть всеобщее невероятное напряжение, и за миг до того, как Пино обвел зал потерянным, блуждающим взглядом (все смолкли, затаив дыхание, а стоявшая рядом Анна наклонилась и впилась глазами в лицо мужа), Нино Боттеккьяри ясно увидел из своего угла, как на лице Ирода промелькнула заискивающая улыбка и он незаметно подмигнул, да, да, заговорщически подмигнул Пино Барилари, единственному человеку в Ферраре, единственному свидетелю, который почти наверняка все знал и от которого зависела сейчас его свобода и даже жизнь.