Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

И все же многое можно было себе представить.

Прежде всего — помещение на втором этаже аптеки, хотя никому в городе, даже друзьям покойного доктора Франческо по масонской ложе, не удалось, насколько мне известно, переступить даже порог задней комнаты. Витая лесенка связывала эту комнату с верхним этажом. Там, кроме столовой, парадной гостиной и супружеской спальни (не считая, конечно, всяких подсобных помещений), имелась еще одна комната — бывшая детская Пино, куда он, видимо, вновь перебрался сразу после паралича. Никто из горожан не бывал здесь и ничего в точности не знал. Однако, подумав хорошенько, можно было зримо представить себе квартиру Пино, словно вы рассматривали ее план и, даже более того, сами в нее заглянули. Вы могли бы показать, на какой стене висит в столовой фотография Разновеса в массивной позолоченной раме, и описать форму люстры, заливавшей ярким белым светом зеленое сукно ломберного столика, за которым аптекарь в полном одиночестве каждый вечер раскладывал пасьянс, и даже рассказать о том, какое впечатление производили в этом старинном доме поставленные повсюду, и особенно в спальне, современная мебель и разные безделушки, появившиеся здесь с приходом молодой жены. И потом долго, во всех подробностях говорить о соседней со спальней комнатке (ее окна также выходили во внутренний дворик), куда Пино удалялся после ужина и где он только спал, о маленькой, почти детской кроватке в углу, о письменном столике у одной стены и шкафе — у другой, а также о стоящем в ногах кровати широком, с изогнутой спинкой кресле, с шотландским пледом в голубую и красную клетку, — кресле, которое синьора Анна каждое утро переносила в столовую к самому окну, где Пино и просиживал до самого вечера. При желании можно было перечислить авторов всех до одной книг в застекленном книжном шкафчике, приютившемся между дверью и калорифером (впрочем, и в этом сказывалось бы наше желание приписать Пино Барилари нечто принадлежащее нашему детству, поре утраченного целомудрия): Сальгари, Жюль Верн, Понсон дю Террайль, Дюма, Майн Рид, Фенимор Купер. Были даже «Приключения Гордона Пима» Эдгара По с нарисованным на обложке огромным белым призраком с косой, занесенной над малюсенькой шлюпкой путешественника. Томик Эдгара По стоял отдельно, на тумбочке у кровати, таким образом, что рисунок на обложке не был виден. Достаточно было перевернуть книгу, чтобы белый призрак, хоть и не исчезал, а оставался тут, рядом, но уже не вызывал страха. Здесь же, на тумбочке, — альбом марок, в стакане — несколько цветных карандашей, дешевый перочинный ножик и наполовину истертый ластик…

Можно было предположить и многое другое.

— Куда это ты? — спросил, как видно, Пино вечером 15 декабря 1943 года, оторвавшись от пасьянса.

Анна встала из-за стола. Ничего ему не ответив, она направилась к двери. И уже из темного коридора, откуда открывался ведущий на винтовую лестницу люк, до него донесся спокойный голос жены:

— Куда же еще? Конечно, вниз, дверь запереть.

Вероятно, он не слышал в полдень радиопередачу из Вероны. Самым естественным было бы представить себе, что в девять вечера, когда нежный, подобный благословению, звон башенных часов поплыл над городом (динь, динь, динь — отчетливо звучало в сыром туманном воздухе, а издалека уже доносился нарастающий гул тяжелых моторов), Пино уже спал глубоким сном, натянув одеяло на голову в своей детской кроватке. Это можно было вообразить себе так отчетливо, словно вы склонились над его изголовьем, подобно ангелу-хранителю. Уснуть, поскорее смежить веки. Слыша, как жена встает из-за стола, чтобы спуститься в аптеку (всегда у нее находилось какое-нибудь дело внизу: подсчитать доходы за день, закрыть железную штору), видя со спины, как она выходит из столовой, высокая, красивая, равнодушная, о чем другом мог Пино думать? Чего еще он мог желать? Закрыть глаза, уснуть. А в тот вечер — независимо от того, слышал он или не слышал передачу из Вероны, — уснуть даже раньше обычного.

Легко воссоздать мысленно и все остальное, вплоть до малейших подробностей.

Одиннадцать человек, стоящих тремя отдельными группками у парапета Крепостного Рва, лихорадочные приготовления легионеров в голубых рубашках, метавшихся между портиками и противоположным тротуаром, гримасу отчаяния адвоката Фано, когда он за мгновение до залпа крикнул Ироду, раскуривавшему сигарету чуть в стороне — «Убийца!» (этот безумный вопль услышали даже в домах на Соборной площади и корсо Джовекка, то есть на расстоянии не менее ста метров), а затем ослепительный свет, невыносимо яркий свет луны, который после полуночи, когда ветер внезапно подул в другую сторону, превратил каждый камень в осколок стекла или кусок угля. И наконец, Пино Барилари, которого лишь крик адвоката Фано в последнюю минуту пробудил от глубокого, по-детски безмятежного сна, и он, опираясь на костыли, весь дрожа, глядел сверху сквозь оконные стекла на происходящее там, у Рва…

И так месяц за месяцем, все то время с декабря 1943 года по май 1945, которое потребовалось войне, чтобы прокатиться по всему полуострову с юга на север. Подобно тем, кто, жестоко казнясь, срывает повязку с кровоточащих ран, коллективная память города все снова и снова возвращалась к ужасной декабрьской ночи и воскрешала одно за другим лица одиннадцати расстрелянных такими, какими в тот последний миг мог их видеть только Пино Барилари.

Наконец пришло освобождение и мир. И с ними у многих из нас, почти у всех, появилось неожиданное страстное желание предать все забвению.

Но разве можно забыть? Достаточно ли для этого одного желания?

А пока нужно было набраться терпения и ждать. И снова потянулись месяцы смутной тревоги и нетерпеливого ожидания: когда же представится предлог или случай для мщения.

Наконец, летом сорок шестого, три года спустя, в зале заседаний бывшего дворца фашистской федерации, на улице Кавура, начался процесс против двадцати предполагаемых участников расстрела — по большей части приезжих из Венето, разысканных в лагере Кольтано и в тюрьмах. Вскоре и Ирод, обнаруженный в крохотной гостинице тосканского городка Колле Валь д’Эльса, где он скрывался под чужим именем, молодым и энергичным секретарем провинциальной Федерации Итальянских Партизан Нино Боттеккьяри, тоже занял место на скамье подсудимых, и многим это показалось самым удобным случаем, чтобы поставить крест на прошлом. Увы, тут нечего возразить, — соглашались уважаемые граждане, — ни в одном городе Северной Италии не было столько приверженцев республики Сало, нигде буржуа с такой готовностью и покорностью не склонялись перед ее мрачными знаменами, перед автоматами и кинжалами разных фашистских ополчений и особых отрядов: черных батальонов, Легионов десятой МАС, парашютистов бригады Тупин и многих других. (Не случайно же с 1945 года в городском управлении Феррары сидели одни коммунисты, и немало способных, в расцвете сил и ума граждан были фактически вне политической жизни!) Между тем, достаточно было сущего пустяка, чтобы ошибка в расчетах, совершенная столь многими под напором бурных событий (простая, по-человечески легко объяснимая ошибка, которую коммунисты стремились теперь превратить в несмываемое клеймо позора), стала лишь тяжким сном, кошмаром, от которого вы пробудились полными надежд и веры в самих себя и в будущее. Достаточно сурово покарать убийц и в особенности Ирода, чтобы о роковой решающей ночи 15 декабря 1943 года очень скоро стерлось всякое воспоминание.

Суд тянулся вяло, и у публики, каждый раз заполнявшей душный зал, крепло чувство бессилия и бесполезности всего здесь происходящего.

Обвиняемые, сидевшие на скамье подсудимых, в клетке, сооруженной между двумя окнами, все до единого повторяли одно и то же, отвечая на вопросы судей, которых явно раздражали и заставляли нервничать громкоговорители, установленные Комитетом национального освобождения на прилегающей улице с отводами до самого центра города. Никто из них не участвовал в карательной экспедиции 1943 года и, больше того, вообще не бывал в Ферраре. Уверенность обвиняемых в том, что им нечего бояться и что их выпустят в худшем случае за недостаточностью улик, была столь велика, что некоторые осмеливались даже грубо и неуклюже острить. Например, один из подсудимых, смуглый, небритый тревизец, лет сорока, с длинными курчавыми волосами и тяжелой нижней челюстью, не снимавший, несмотря на жару, черный, до самого подбородка свитер, сказал, что в Ферраре он действительно однажды был двадцать лет назад, когда приезжал на велосипеде повидаться на часок с невестой. Шутка эта вызвала на лице председателя суда, склонного разрядить атмосферу революционного народного судилища, которую постарались создать коммунисты, снисходительную понимающую улыбку истинного неаполитанца. (Если он и согласился проводить заседания в бывшем помещении фашистской федерации, то лишь потому, что здание суда было сильно повреждено бомбежкой 1944 года и пока, несмотря на ремонт, оставалось непригодным.)