Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Его малолитражку обнаружили на проселочной дороге, вблизи Коппаро; левая дверца автомашины была распахнута, голова убитого, «словно он забылся сном», склонилась на руль, «классический» выстрел в затылок, «знакомый почерк убийц». Трудно даже передать, «какую волну возмущения и гнева» вызвала весть об убийстве у всех участников первой Учредительной ассамблеи Социальной республики[26], собравшихся в «Старом замке» города Вероны. Вечером (а вечер был мглистый, холодный, то и дело шел снег, на улицах, после комендантского часа, объявленного ровно с пяти, ни души) по радио передавали из Вероны записанное на пленку заседание Учредительной ассамблеи. Внезапно тоненький, пронзительный голосок, — гневный и одновременно жалобный, словно крик ребенка, — заглушил низкий печальный голос первого оратора, который, сообщив об убийстве консула Болоньези, расписывал теперь заслуги погибшего. «Все в Феррару, — отчетливо донеслось из репродуктора. — Отомстим за нашего Болоньези!» Не успели феррарцы выключить радио и обменяться с близкими испуганным взглядом, как задрожали стекла и послышался далекий гул моторов и первые автоматные очереди: та-та-та… А ведь была ночь, и уже давно наступил комендантский час.

Никто не ложился спать, все бодрствовали. В Ферраре не было ни одного обывателя, — даже среди тех, кто, благодаря беспрекословной преданности режиму, павшему 25 июля 43 года, с меньшим беспокойством встретил возвращение к власти фашистов, — который бы не дрожал сейчас от страха, ожидая, что вот-вот ворвутся в его дом. (Самые трусливые спрятались в тайные чуланы, велев замаскировать вход шкафом или комодом.) И даже в самых респектабельных домах, как никогда, много говорили и спорили, чаще всего в томительные паузы между партиями в бридж или покер, начатыми с единственной целью как-то убить время и скрыть от других и от себя овладевший каждым страх, или за обеденным столом, под яркой люстрой, где, по заведенной привычке, все собрались в определенный час, чтобы мирно поужинать, а потом так и остались сидеть, и никому даже в голову не приходило убрать грязные тарелки и снять усеянную крошками скатерть.

Что происходит? Что может произойти?

Среди людей благонамеренных предположения, естественно, разнились в зависимости от характера и опыта. Однако с уверенностью можно сказать, что преобладали наименее мрачные прогнозы, что объясняется и вполне понятным желанием немного приободрить самих себя.

Город содрогался от пальбы и мрачных песен о смерти и могилах. Но это еще далеко не значило, что фашисты, которые с сентября ограничились тем, что выловили сотню-другую евреев, попавшихся им в руки, и посадили в тюрьму на виа Пьянджипане десять самых ярых антифашистов Феррары, в сущности проявив тем самым изрядную снисходительность, решат вдруг круто изменить курс и до отказа завинтить гайки. Боже правый, они ведь тоже итальянцы! И даже, откровенно говоря, — тут каждый непременно улыбался и многозначительно подмигивал остальным, — более итальянцы, чем те, кто только и умеет склонять на все лады словечко «свобода», а сами готовы лизать сапоги иностранцам, напавшим на страну. Нет, фашистов бояться нечего. Конечно, они устроят небольшой тарарам, — свирепые лица, на головах фески с изображением черепа, — но все это, главным образом, чтобы сдерживать немцев, которые, дай им волю (впрочем, их тоже особенно нельзя винить, война есть война, и за предательство приходится расплачиваться), не раздумывая, стали бы обращаться с Италией, как с какой-нибудь Польшей или Украиной. Несчастные люди — эти фашисты! Надо же войти и в их положение! Понять их трагедию и в особенности трагедию Муссолини; ведь если он, бедняга, не удалился на покой в Каминате, о чем, верно, не раз мечтал и чего вполне заслужил, — то поступил так, прежде всего, ради блага Италии. Да, но король! О, этот король! 8 сентября он оказался способен только на то, чтобы удрать вместе с Бадольо в Бари. Муссолини же, как истинный римлянин с благородной душой (Савойская династия и Бадольо родом из Пьемонта, а пьемонтцы, тут уж ничего не поделаешь, были и остались людьми неискренними, хитрыми) в час бури, не колеблясь, вновь поднялся на палубу и взял в руки кормило правления, обратив лицо навстречу буре. А если быть честным, то что можно сказать об убийстве консула Болоньезе, отца большого семейства, который в жизни мухи не обидел? Ни один цивилизованный человек, ни один истинный итальянец не одобрит этого преступления, совершенного с явной целью развязать и у нас, по гнусному примеру Франции и Югославии, кровавую партизанскую войну. Уничтожение всех ценностей средиземноморской и западной цивилизации, от культурных, религиозных и до материальных, одним словом — коммунизм, вот конечная цель партизанской войны. Если югославы и французы, несмотря на недавний опыт Испании, жаждут коммунизма, — их воля, пусть себе держатся за своих Де Голля и Тито. У подлинных итальянцев сейчас одна щель — остаться сплоченными и спасти все, что еще можно спасти.

Наконец, слава богу, наступило утро. И сразу стихли песни и выстрелы.

Прекратилось и перешептывание за наглухо закрытыми дверьми. Но страх все не проходил. Утренний свет возвратил каждому, даже самым слепым, чувство реальности и даже особенно обострил его. Что означала эта внезапная тишина? Что таила она, какую неожиданность готовила? Может, это ловушка: все выйдут на улицы, а потом фашисты устроят облаву или еще что-нибудь похуже.

Так прошли два часа — два часа оцепенелого, мучительного ожидания, прежде чем весть об убийстве не проникла сквозь стены домов.

Сколько их, жертв карательной экспедиции? Десять, двадцать, пятьдесят, сто?! Если верить самым мрачным предположениям, то не только проспект Рома, но весь центр города усеян трупами. Прошло еще бог весть сколько времени, и только в половине десятого или в десять утра удалось, наконец, узнать точно число и имена расстрелянных. Их было одиннадцать; тремя черными кучами они валялись у Крепостного Рва, на тротуаре, как раз напротив кафе делла Ворса и аптеки Барилари. Чтобы их опознать, первым, кто решился к ним приблизиться (на расстоянии они казались даже не телами убитых, а жалкими лохмотьями, узлами тряпья, брошенными на подтаявший от солнца снег), пришлось перевернуть на спину упавших ничком и отрывать друг от друга тех, что упали, обнявшись, и так лежали, окоченев, в обнимку. К тому же подошедшие, едва успели их опознать и пересчитать. Немного спустя из-за угла корсо Джовекка вынырнула маленькая военная машина и, угрожающе проскрежетав тормозами, остановилась возле группки людей, склонившихся над телами убитых.

— Прочь! Прочь отсюда! — не успев спрыгнуть на землю, заорали сидевшие в машине чернорубашечники… Немногим смельчакам, подгоняемым криками фашистов, ничего не оставалось, как перейти на противоположную сторону проспекта Рома. Отсюда, не спуская глаз с четырех чернорубашечников, которые под лучами уже яркого солнца, вскинув автоматы, охраняли тела убитых, они звонили по телефону, рассказывая всему городу, что им довелось увидеть и пережить. Ужас, жалость, безумный страх — эти чувства воцарились в каждом доме, где услышали имена расстрелянных. Правда, их было всего одиннадцать. Но это были известные всему городу люди. Горожане знали не только их имена, но даже все особенности характера и привычки каждого: знали лицо одного, его манеру, улыбаясь, щурить голубые глаза за тоненькими стеклами пенсне, шаркающую походку и раннюю седину другого, знали привычку третьего приветствовать знакомых, радостно махая рукой и крича еще издали: «Как здоровье?!», знали даже их слабости, маленькие чудачества, страсть к картежной игре, жадность, расточительность, лукавство, любовь к жене, к детям, привязанность к любовнице… Одиннадцать жизней, о которых известно все или почти все, одиннадцать человек, выросших вместе и вместе внезапно брошенных автоматной очередью на тротуар, что напротив портиков. Слишком близки, слишком связаны тысячью нитей с каждым из феррарцев были эти одиннадцать жертв чудовищного побоища, слишком тесно переплелась их скромная жизнь с повседневной жизнью каждого, чтобы их смерть не воспринималась с самого начала как ужасная трагедия, акт бесчеловечной жестокости. Однако может показаться странным, что гневное осуждение убийства, выраженное, надо сказать, почти всеми феррарцами, мгновенно сменилось столь же всеобщим желанием задобрить убийц и публично выказать им свое одобрение и покорность. Но так случилось, и бесполезно это скрывать; так же, как, увы, остается истиной, что с этого момента ни в одном городе Северной Италии в фашистскую партию республики Сало не было подано столько новых заявлений о приеме. Стоило посмотреть, как с утра семнадцатого декабря (ночью шел проливной дождь) во дворе дома фашистской федерации на улице Кавура вытянулись длинные, молчаливые очереди граждан Феррары, ожидавших, когда откроются двери. Жалкие, покорные, в своих поношенных пальто из отечественного сукна, которые беспощадно сек дождь, они стояли сгорбившись, целое море молчаливых людей, тех же самых, что накануне в полдень медленно шли через корсо Джовекка, виа Палестро, виа Борсо, до самой пьяцца Чертоза за гробом консула Болоньези; немногие, оставшиеся дома, подсматривая в прорези ставень, с ужасом узнавали в этих искаженных страхом лицах самих себя. Люди, люди, люди, — бесконечный поток людей, кто бы мог предположить, что в Ферраре столько жителей?! Но что еще оставалось, как не подчиниться?! Немцы и японцы, хоть сейчас они повсюду отступают, в конце концов пустят в ход секретное оружие невиданной мощи, добьются перелома и несколькими могучими ударами выиграют войну. Выбора не было, оставался один-единственный путь.