Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

Словом, если только это не разгуливающие парами проститутки из публичных домов на виа Коломба, виа Сакка, виа Бомпорто и виа делле Вольте, посланные сюда затем, чтобы вся площадь могла воочию убедиться в прибытии двухнедельной смены (впрочем, и эти девицы обычно не местные), и стоит посмотреть, какими взглядами, ухмылками, а иной раз и живописнейшими непристойностями обмениваются портики с тротуаром, можно безошибочно сказать, что если кто решается пройти вдоль красноватой, по грудь человеку стены Крепостного Рва, и к тому же по его лицу нетрудно понять, что он не видит в этом ничего особенного, странного, — то это не феррарец, а чужак, которому ничего не известно.

Исключение составляет разве что старая сводня Лударньяни, которой в 1947 году удалось открыть без помех свой дом свиданий на виа Арианова. Превратившаяся с годами в размалеванную, разряженную мумию, с неизменной болонкой на поводке, которая без разбору истерически лает и на старых, уважаемых клиентов кафе, и на молодых людей из нынешних, Мария Лударньяни не боится ни черта, ни дьявола.

Итак, незнакомец проходит по тротуару, а сидящие на противоположной стороне за столиками люди иронически наблюдают за ним. Глаза впиваются в чужака, все глядят, затаив дыхание. По напряженному, ждущему выражению лиц можно предположить, что вот-вот случится нечто из ряда вон выходящее. Какие только воображаемые побоища не порождает провинциальная лень и скука?! В самом деле, точно серая плита тротуара, похожая летом, когда ее беспощадно атакуют слепящие лучи солнца, на длинную узкую полосу паросского мрамора, может внезапно разлететься вдребезги от взрыва мины, чей детонатор случайно привел в действие неосторожный прохожий. Словно короткая очередь того же фашистского автомата, что строчил из-под портиков кафе делла Борса декабрьской ночью 1943 года и скосил на этот самый тротуар одиннадцать феррарцев, взятых кто из тюрьмы на виа Пьянджипане, кто прямо из дома, может заставить неосторожного прохожего проплясать жуткий танец конвульсий и корч, который наверняка исполнили, прежде чем рухнуть бездыханными один на другого, те, что увековечены историей как самые первые жертвы нашей гражданской войны.

Ничего этого, конечно, не случится. Не взорвется никакая мина, и никакая автоматная очередь не изрешетит низкую стенку вдоль рва. Так что турист, приехавший в Феррару, скажем, затем, чтобы полюбоваться памятниками старины, может спокойно и бездумно топтать ногами плиты, на которых десять лет назад холодели одиннадцать окровавленных трупов. Он неторопливо пройдет мимо мраморных мемориальных досок с именами убитых, которые в 1945 году, на следующий день после освобождения, были вмурованы, по решению городских властей, в трех местах невысокой стенки, как раз там, где утром 15 декабря 1943 года были найдены в снегу три кучи тел, валявшихся, словно одиннадцать белых кукол. Ну а следы пуль, неглубокие, конечно, но ясно различимые и сейчас, несмотря на недавние реставрационные работы, во многих местах древней стены, у которой стояли осужденные на смерть? Эпоха побоищ — подлинных, а не вымышленных — теперь столь далека, что не удивительно, если прохожий, скользнув глазами по этим выбоинам, в своем неведении легко отнесет их за счет разрушительной работы времени, которое, увы, не щадит ничего, даже древние стены.

К слову сказать, реставраторы поступили мудро, заделав лишь крупные дыры и оставив крохотные царапины, ибо турист, заслуживающий самого любезного обхождения, в душе всегда романтик, и он полон благодарности к тому, кто будит в нем приятные его сердцу мечты и воспоминания.

И все же иногда, правда очень редко, кое-что случается; происходит нечто такое, что само по себе много сильнее, чем чувство невольного почтения или страха перед смертью, заставляющее человека держаться подальше от столь ужасных мест, где побывала смерть, и доподлинно объясняет, почему феррарцы упорно избегают ходить по тротуару на противоположной стороне от портиков.

Не громко, но вполне отчетливо, так что каждое слово могут услышать, — если не турист, который, ничего не подозревая, идет внизу вдоль стенки крепостного рва, то уж, во всяком случае, посетители кафе, — раздается внезапно чей-то голос. Высокий, слегка надтреснутый, как у подростка на пороге зрелости, при этом с легким сюсюканьем. А так как голос этот исходит из слабой груди Пино Барилари, владельца одноименной аптеки, который, сидя наверху у окна, остается невидимым для устроившихся под портиками людей, то в самом деле кажется, будто он доносится прямо с неба. Сверху раздается: «Осторожнее, молодой человек», либо: «Смотрите, синьор, куда ногу ставите!», или просто: «Эй! Куда вы?» Повторяю, все это говорится тихо, без крика. Скорее это лишь предупреждение, совет, поданный таким тоном, словно Пино Барилари и не ждет, что к нему прислушаются, да и, похоже, не слишком этого добивается, и потому говорит спокойно, не повышая голоса. Обычно турист или случайный прохожий, ступивший на тротуар, который все избегают, продолжает невозмутимо идти своей дорогой, не обращая ни малейшего внимания на слова аптекаря.

Зато всё отлично слышат и понимают, как я уже говорил, посетители кафе делла Борса. Едва рассеянный турист показывается на спуске у Замка, мгновенно под портиками кафе замирает беседа. Глаза впиваются в чужака, все глядят, затаив дыхание. Заметит ли приезжий, идущий все дальше по противоположной стороне, что он совершает нечто такое, чего делать не следовало бы? Вскинет ли он или не вскинет внезапно голову, словно пораженный ударом тока, на мгновение оторвавшись от путеводителя? А главное, донесется ли сверху иронический, печальный и такой знакомый голосок невидимого Пино Барилари? Да или нет? Ожидание становится поистине драматическим, точно все до единого держат пари на скачках или собачьих бегах.

— Эй!

Внезапно в окне второго этажа возникает лицо аптекаря. Значит, он, как всегда, на своем месте: сидит, словно дозорный, подняв к лицу белые, волосатые руки, и наводит сверкающие линзы полевого бинокля на прохожего, идущего себе по тротуару, ничего не ведая. А Пино Барилари улыбается в тоненькие, подстриженные на американский манер, усики. И люди, теснящиеся внизу, под надежной защитой портиков, испытывают каждый раз огромную радость, что они оказались здесь, а не на тротуаре, у всех на виду, под его беспощадным взглядом.

Когда летом 1939 года, во многом определившим судьбу Италии и всего мира, впервые появился в проеме окна на проспекте Рома и прочно там обосновался человек в пижаме, сидевший в глубоком кресле, прислонившись спиной к двум подушкам, в городе нашлось бы очень мало людей, которые могли бы подробно рассказать о нем самом и его жизни.

Не следует, конечно, думать, будто никто не знал, кто он и что он. Город невелик и похож на одну большую семью, а в семье лишь одно невозможно — это утаить что-либо от остальных. Пино был единственным сыном доктора Франческо Барилари, который умер в тридцать шестом году, оставив ему в наследство одну из лучших аптек Феррары. Понятно, что это было известно всем и каждому, вплоть до зеленых юнцов, на которых нередко останавливался иронический, пронизывающий и словно оценивающий возможности и способности каждого из них взгляд «Разновеса», как прозвали пожилого, задумчивого и необыкновенно худого аптекаря, смотревшего сверху, как они по утрам несутся мимо портиков в школу, на ходу затягиваясь крохотным окурком сигареты. Впрочем, кроме того, что он был влиятельным масоном, одно время сочувствовал фашизму, что, однако, быстро миновало, и давным-давно остался вдовцом, — о нем ничего больше нельзя было сказать.

Но и о молодом Барилари, если можно назвать молодым мужчину тридцати одного года, трудно было бы добавить что-либо, кроме уже сказанного выше. К примеру, все страшно удивились, когда в тридцать шестом году, после смерти старого масона, Пино тут же занял его место за аптекарской стойкой. Надев белоснежный халат, он уверенно обслуживал покупателей и, не моргнув глазом, позволял именовать себя доктором. «Значит, он кончил университет!» — удивленно шептались горожане. Но где? Когда? И кто были его соученики?

Новый сюрприз преподнес он осенью тридцать седьмого года, ко всеобщему изумлению и даже растерянности, женившись в свои тридцать два года на семнадцатилетней блондинке Анне Репетто, дочери старшины карабинеров, родом из Кьявари, несколько лет назад переехавшего с семьей в Феррару.

Анна Репетто была весьма бойкой девицей, вскружившей голову не одному однокашнику по лицею. Целыми днями она носилась на велосипеде, а вечерами танцевала в городских клубах, и всюду за ней тянулся длинный хвост юнцов-поклонников, и многие уже зрелые мужчины издали следили, как она выписывает замысловатые фигуры. Слишком заметной была и слишком бросалась в глаза эта девица, слишком много места занимала она в мыслях горожан, чтобы все не почувствовали себя разочарованными и обманутыми, когда такой заурядный человек, как Пино Барилари, увел ее прямо у них из-под носа.