Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Кавачокки. И он ушел своей странной вихляющей походкой.

— Трусит, как заяц, — сказал мне Маури.

Потом Маури тоже пришлось уйти, и я остался в доме один. Некоторое время я смотрел в окно: по небу ползли большие черные тучи. Но в комнате было приятно тепло. Я присел к столу и задремал.

Вернувшись, Маури уселся в кресло и, с удовольствием потирая руки, спросил:

— Так ты — товарищ?

— Да, — ответил я.

— С какого года в партии?

— По правде сказать, я беспартийный.

Он посмотрел на меня, ничего не понимая.

— Я в партии с тысяча девятьсот двадцать первого года, — сказал он.

— Со съезда в Ливорно?

— Точно.

Я сказал, что меня это удивило, потому что я считал его гораздо моложе.

— Ну да? — засмеялся Маури, — А мне, приятель, за сорок.

После обеда опять пришел Кавачокки.

— Вот теперь мы немного поболтаем, — обрадовался Маури.

Вскоре я прервал его, чтобы спросить, когда приходит автобус.

— Должен бы прийти в пять, — ответил Маури, — Но он всегда опаздывает. Артуро Лабриола был величайшим оратором нашего времени. Не помню уж, сколько слов говорил он в минуту. Настоящий феномен.

— А также Кассинелли, — подсказал Кавачокки.

— Кассинелли, — начал Маури, — я помню еще по знаменитому процессу Ренцо Петтине. Ты знаешь, кто был Ренцо Петтине? Ренцо Петтине убил свою мать. Его судил суд присяжных в Неаполе. Так вот в своей речи Кассинелли воскликнул: любовь матери — превыше всего, и если бы мать этого несчастного воскресла и увидела бы его, своего сына, сидящим между двумя карабинерами на скамье подсудимых, то она, его мать… ну и так далее.

Но я уже не слушал. Солнце било прямо в стекла окон. Я подошел к окну. За дорогой поля постепенно спускались вниз. Вдруг все потемнело, и только где-то вдали отдельные полоски поля все еще были ярко освещены. Мне припомнились праздники, счастливые часы в моей жизни.

Автобус пришел, когда уже совсем стемнело. Дожидаясь его, я продрог и обрадовался теплу автобуса, освещенным лицам пассажиров, их громким разговорам. Мне хотелось поспеть домой к ужину, а потом, как всегда, сесть за карты.

На праздниках умерла мать Баба. Температура упала ниже нуля. Я попробовал читать, но в конце концов все-таки вышел из дома и неожиданно оказался на улице, ведущей на кладбище. Я прошел ее почти всю, когда столкнулся с похоронной процессией. За гробом шло не больше тридцати человек. У мужчин были подняты воротники. Я узнал Пьеро; потом заметил Баба, но не успел разглядеть, какое у него было лицо, потому что он быстро прошел мимо. Немного подумав, я вернулся. У калитки Пьеро сворачивал сигарету.

Мы вместе прошли до поворота. Пьеро был в кепке и в коротком пальто с меховым воротником. Оно очень шло к его хищному профилю.

— Я никогда не видел гражданских похорон.

— А я видел, — сказал Пьеро, — Видел, когда был мальчишкой. Помню, как умер дядя Баба; он был членом городской управы; его хоронили с красными флагами.

— Мне не нравятся гражданские похороны.

— А почему?

— Кажется, что все кончилось.

Пьеро, не поняв, взглянул на меня и сказал:

— Никогда не выносил попов. Будь сейчас свобода, мы устроили бы маме Баба гражданские похороны. Бедняжка! Теперь она отмучилась. Всю жизнь мыкалась. Так же, как мой папа. Он умер год назад. Если бы мне сказали: «Тебе суждено прожить такую же жизнь, какую прожил твой отец», я бы залез на колокольню и сиганул вниз. Мой папа только и знал, что работал. Я ни разу не видел, чтоб он хоть немного развлекся.

— При чем же тут гражданские похороны?

— Как при чем? Попы вечно твердят: «Гни спину, а воздастся тебе в раю». Попы всегда были заодно с буржуазией.

— Все это я знаю. Но не следует видеть в священнике, провожающем покойника, пособника буржуазии. В священнике, провожающем покойника, надо видеть надежду…

— Наша надежда — коммунизм.

— Ты веришь, что коммунизм способен сделать людей счастливыми?

— Люди моего поколения этого не увидят, но моим детям будет житься лучше, чем нам.

— Коммунизм тоже не имеет никакого отношения к гражданским похоронам.

— Когда меня понесут ногами вперед, я хочу, чтобы на моем гробу лежало красное знамя. Потому что в нем — моя вера. Вот и все.

— Перед лицом смерти, — сказал я, — коммунизм ничего не значит.

— Почему это ничего не значит? Ты думаешь, мама Баба умерла бы в ее годы, если бы могла лечиться так же, как лечатся буржуи? А мой отец умер бы в пятьдесят восемь лет?

— Ты не понимаешь, что я хочу сказать. Коммунизм, конечно, великая вещь; он может сделать жизнь лучше; но, кроме жизни, есть еще и смерть. Не важно — рано или поздно, но она приходит ко всем. И коммунизм тут ничем не поможет.

— А попы помогут? Что сделал поп для моего отца, когда он умер? Пока мой отец был жив, ему еще чем-то можно было помочь. Но он, заметь, работал до самой смерти. За день до смерти он был на работе.

— Ты материалист.

— А буржуи что, не материалисты?

— Нет, ты вовсе не материалист, я ошибся. И ты ошибаешься…

Пьеро взглянул на меня как-то косо.

— Такие разговоры не для моего ума, — сказал он под конец. — Ты учитель, а я всего лишь простой рабочий.

В воскресенье яростно завывал ледяной ветер. У меня не было ни малейшего желания выходить из дома. Удобно устроившись в кресле, я намеревался почитать и с удовольствием думал о вечернем чае и, пожалуй, даже о картах. Из подобного расположения духа меня мигом вывел отец, заметив:

— Полагаю, сегодня-то ты никуда не уйдешь… Такая погода…

Я тут же заявил, что все равно уйду, и через десять минут был на улице.

Мне следовало бы простить невинный эгоизм моего отца, который, не желая терять четвертого игрока, делал вид, будто бы его беспокоит плохая погода. Но квиетизм моих родителей порой заставлял меня делать глупости.

Я направился к единственному прибежищу. В Борги ветер со свистом носился между старенькими домишками, иногда с чьей-нибудь крыши срывалась черепица. У Баба мне сказали, что я найду его в «Головорезе». По-видимому, хозяин «Головореза» знал меня, хотя я с ним не был знаком. Едва я вошел, как он тут же провел меня в заднюю комнату, где уже сидели Баба, Момми и Нэлло.

Стоящая на столе фьяска с вином была почти пуста. Обычно я выпивал за вечер не больше стакана, но остальные пили порядком. Пить их заставлял холод. А также, как мне кажется, алебастровая пыль, которой они дышали в течение всей недели.

Вошел Пьеро, встреченный общими восклицаниями. Следом за ним пришел Васко и устроился в сторонке. Мне были оказаны всяческие знаки внимания, и меня усадили на самое почетное место. Рядом со мной сел Баба.

Потом пришел молодой паренек. Я его знал, но не как коммуниста, а как футболиста.

— Теперь весь комитет в сборе, — заявил Момми.

— Вот и я так считаю, — засмеялся вновь прибывший, но, заметив меня, смутился.

Я встал и протянул ему руку.

— Очень приятно, — пробормотал он, натыкаясь на табуретку. В конце концов он примостился между Момми и Пьеро.

— Я болел за вас, — сказал я ему. — Когда вы играли в футбол.

— А… — произнес он.

— Кьодо был асом, — заявил Момми, обнимая его за плечи.

— Еще бы, — сказал я, — Он был классным игроком.

— А ты знаешь, — спросил, обращаясь ко мне, Момми, — что его чуть-чуть не купила «Ювентус»?

— «Ювентус»? — удивленно переспросил Васко.

— Во вторую команду, — уточнил Момми. — А там, дальше — больше… Сейчас бы у тебя была куча денег.

— Вполне возможно, — заметил Кьодо. — Но, пожалуй, к лучшему, что этого не случилось. По крайней мере, я столько повидал… Лучше быть бедным, — заключил он.

— Неплохо бы сейчас навернуть ветчины, колбасы с хлебом… — начал Баба.

— Завел, — перебил его Пьеро.

Из присутствующих двое были осуждены на процессе тридцатого года: Баба и Нэлло. Пьеро выступал тогда свидетелем защиты. Он рассказывал:

— Помню, как я вошел в зал суда, а ты, — он повернулся к Нэлло, — говоришь другим: «Глянь-ка, вон Пьеро…» Конечно, я был тогда мальчишкой, но признаюсь, как увидел вас на скамье подсудимых, так у меня даже ноги отнялись от страха… А вы шутили и смеялись, как ни в чем не бывало.

— К тому времени мы уже пообвыкли, — объяснил Баба. — А сперва мы тоже боялись. Помню, перевозили нас в Пизу; фургон остановился, бедняга Амато хочет помочиться, а не может.

— От страха, — объяснил Нэлло. — Страх выкидывает и не такие фокусы.

— После вынесения приговора, — продолжал Пьеро, — ты, Нэлло, говоришь мне: «Передай маме, пусть не беспокоится», — а Баба сказал: «Привет всем». Однако тогда уж и вы волновались.

— Еще бы, — отозвался Баба.