Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Ну что же, ну что же было? – спрашиваем.

– А вот что. Вот когда мы сели все за стол и положили руки, то стол постепенно начал двигаться, потом прыгать, так что мы за ним все бегали, не отнимая рук, а потом он поднялся на воздух и стукал по полу. А по азбуке выходило «Аделаида». А Аделаида была тетка покойная хозяйки дома.

– Аделаида… – сказал Шаляпин. – Это черт его знает какое иностранное имя. Ну и что же?

– А гитара, которая стояла в углу комнаты далеко, поднялась, полетела по воздуху и надо мной прозвонила «трам-трам-трам».

Мы смотрели в удивлении. Спрашиваем:

– Прямо пролетела по воздуху без веревки… Ну это замечательно! И – трам-трам-трам?.. Это ловко…

– Ты, значит, медиум? – спросил Шаляпин.

– Я-то не медиум, – сказал Анчутка, – но там был один из Швейцарии, так видно, что медиум. У него из рук, когда мы сомкнулись, так и сыпались искры.

– А вот тут у нас, – говорю я, – в лесу есть курган, древний курган, должно быть. Весь он зарос густым ельником, высокий. И там вот ночью огонь показывается и ходит. И видение в белом. Много раз видели. Вот сейчас я позову – у меня здесь два приятеля-охотника пришли узнать, так как на завтра мы на охоту пойдем, – так вот они вам расскажут, какая здесь штука кажется. Я позову охотников.

Один из них был Павел Груздев, а другой Герасим Дементьевич Тараканов. Охотники – народ смышленый. Пошел я к ним и сказал:

– Вот что. У кургана, где огонь кажется, там жуткое место. Надо взять, Герасим, у меня банку, знаешь – сухой спирт, который я беру на ночь рыбу ловить. Ты пойдешь туда, от дорожки-то направо кургана, да возьми с собой простыню – я тебе дам, – зажги в кустах спирт, а перед ним встань сам, да простыню-то над собой – вот так – руками высоко подними. Да немного качайся. А когда я крикну «Идет!», ты вперед так перед огнем-то прыгни и опять стой на месте. Когда Шаляпин к тебе близко подойдет, то ты кинься на него. А ты, Груздев, затуши спирт. Поняли?

Они смеются.

Рассказывали за чаем друзья мои, охотники, что страсть такая у кургана, прямо огонь. Герасим говорит:

– Шел я как-то, запоздал ночью, а огонь горит, мигает. Я так сробел. Обернулся – он ко мне ближе, весь белый. Я думаю: «Что такое?» Уж боюсь глядеть. Только меня сзади как схватит за плечи, и вот зачало трясти, прямо душу вытрясает. Я говорю: «Господи! Расточатся врази», да бегом. А слышу, за мной бежит. Я упал. Смотрю, бежит. И вскочил опять… Так насилу-то прибежал вот сюда, к кухне. Ну отстало. Вот сейчас-то шел другой дорогой, боязно той-то идти.

– Да, верно, – говорит Груздев, – место тут такое, что днем идешь к кургану-то, вот за рыжиками, рыжиков там много, так и то оторопь берет. Говорят, в старину-то в кургане етом воеводу закопали, а он, знать, колдуном был. Так это вот его штуки.

– Вот интересно, – говорит Анчутка. – Надо сделать цепь, сомкнуться и его вызвать. Не иначе, когда он показывается, то это и есть материализация.

– Вот какая штука, – говорит Шаляпин. – Вот это вещь. Но что гитара над тобой летала и над тобой прозвучала «дзынь-брынь» – это ты врешь.

– Как хотите, – сказал Анчутка.

– Ну, дай честное слово, – говорит его приятель архитектор Вася Кузнецов.

– Честное слово, – говорит он.

– В таком случае, – говорю я, – не иначе, что ему открыто. У него свойство такое, натура, так сказать. Медиум. И поэтому надо будет идти к кургану сегодня же.

– Это ведь надо в 12 часов, в полночь завсегда больше кажется. У нас-то в округе знают. Вот тут в Охотине так часто видят. Старый барин жил, Полубояринов. Росту-то вот с вас, Федор Иванович. Ну и сердит. Так он и посейчас в халате там по ночам ходит. Старики-то помнят еще, когда было право господское. Идет Полубояринов, старый уж, как увидит мужика, подзовет, спросит: «Ты что?» А он говорит: «Ничего, барин». Ну, даст ему по морде и пойдет. Такой уж нрав был. Нынче-то уж, конечно, этого нет. А то в Хозареве, в овраге, дом стоял. Он и сейчас еще разваленный остался. Там по ночи-то всегда русалка поет. Днем-то она в реку уходит, а по ночи в доме песни поет: «Не ходи ко мне, мой милый. / Нет крови во мне живой!..»

Приближалось уж позднее время. Охотники пошли спать, а я рассказал всем, кроме Анчутки, что будет видение.

В половине двенадцатого ночи мы все сходим с террасы. Темная июльская ночь. Тишина. Большой сосновый лес темнеет кучками среди мелкого леса. Мы тихо идем дорожкой. Поворачиваем по тропинке в сторону кургана. Вдруг…

– Смотрите, смотрите! – кричит Анчутка.

Среди кустов, таинственно мелькая беглым пламенем, горит и как бы движется синий огонь.

– Сомкнёмся скорее, сомкнёмся! – кричит Анчутка. – Явление чрезвычайное. Это я сейчас же сообщу… Материализация духа!

И он заставил нас взять друг друга за руки. Перед огнем, как из земли, выросла высокая таинственная освещенная фигура. Было действительно фантастично и неожиданно. Шаляпин задумчиво молчал, скрестив руки и опустив голову, а потом пошел к видению. Анчутка бросился бежать.

– Стой! – кричим мы. – Ты куда?! Бежать? Ты всё затеял – стой!

И мы поймали архитектора Мазырина.

Фигура светилась. Шаляпин шел к ней.

– Не ходи! – кричит Анчутка. – Не ходи! Это материализация! Задушит. Непременно задушит! Пойдемте отсюда скорей.

– Стой, – говорит ему Василий Сергеевич и держит Анчутку. – Это ты всё. Ты – медиум! Твои штуки… с чертом работаешь.

– Нет, нет, – говорит Анчутка, запыхавшись. – Нет, не я. Это вот он, это Федор Иванович. В нем это есть. Должно быть, он. Он все молчит… он – медиум!

Шаляпин подошел к видению и упал. Упал так, как умеет падать Шаляпин: привык на сцене. Призрак бросился к нему, и все погасло. Настала тьма.

Анчутка закричал:

– Он погиб! – И хотел убежать опять.

– Стой! – кричали ему. – Это ты все затеял. Идем!

Мы подошли к Шаляпину. Он лежал у дорожки на траве. Мы поднимали его, а он загадочно молчал. Анчутка держал его под руку и, волнуясь, говорил:

– Успокойся, успокойся, пожалуйста. Это материализация. Это ничего… успокойся…

– В чем дело? – сказал Шаляпин. – Что ты дрожишь?

– Да ведь как же, ты упал. Я испугался. Задушит!

– Когда упал! Да ты бредишь!

Пришли домой, сели у меня в большой комнате за стол.