Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Посмотри. Ты видел?! На шее пятна. Он его душил! Хорошо, что мы пришли вовремя. Я сейчас еду. Я сегодня же к утру все доложу нашему спиритическому обществу. Мы все сюда приедем.

Как ни уговаривали мы Анчутку остаться, он не мог успокоиться и уехал рано в Москву, когда мы спали.

Через три дня утром, получая газеты со станции, мы прочли в «Русских ведомостях», в «Русском слове», в «Новостях дня» сообщение «Видение Шаляпина». Еще через два дня сообщалось, что швейцарские спириты выезжают в Россию на место спиритической материализации видения. Мы стали Шаляпину говорить «Медиум». «Ну, медиум, – будили мы его утром, – пора вставать. Пойдем купаться».

Кузнецов, приехав в Москву, рассказал в обществе актеров все, как было. Анчутка, узнав, обиделся ужасно, так как уже ехали иностранные спириты, а в Москве вышла маленькая книжка «Видение Шаляпина» и успешно продавалась во всех книжных магазинах. Вся Москва, от мала до велика, спрашивала:

– Слышали? Шаляпин-то – медиум! Ведь это что такое? Сколько одному отпущено! А? А я вот, хоть тресни… ничего не видал.

Ловкий предприниматель, автор книжки, был доволен. Нажил. Спрашивали издателя:

– Что вы написали? «Видение» – ведь это оказалось вздором. «Русское слово» само опровергло. По рассказам очевидцев, это была шутка.

– Ну что вы хотите, какая шутка? Мне же сам лично говорил не кто-нибудь, а медиум, архитектор Мазырин, человек почтенный. Я тут не при чем.

Штрихи из прошлого

Главная из особенностей многочисленных русских городов, раскинутых по бесконечной России и описанных многими даровитыми писателями, – скука жизни и быта. Но особенность, о которой я хочу сказать, несколько иная.

В городах этих были театры. Театры были потребностью жизни. И если в этих театрах не всегда были гастролеры и приезжающие труппы оперного или драматического состава, то находились в этих городах любители, которые справлялись с трудными задачами исполнения, и проходили прекрасные любительские спектакли.

Это ведь не так просто. Значит, находились люди, относившиеся с любовью к искусству, что говорит о душевных намерениях высшего порядка <…>

Федор Иванович Шаляпин – величайший русский артист из города Вятки – провел свою юность в Казани, в суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству. Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его – не было бы Шаляпина. И остался бы он типом суконной слободы <…>

Русский народ любил театр и восхищался произведениями иностранных и своих авторов. «Кина», «Кориолана» смотрели в Иркутске и в Ростове. «Лес» Островского знали во всех городах. Аркашку и монолог Несчастливцева: «Я говорю и думаю, как Шиллер, а ты – как подьячий» – знали все и восхищались. Театр воспитывал и возвышал душу.

Встречая артистов смолоду, я всегда восхищался ими, почитая этих особенных людей. Часто чудаков, но большей частью незаурядных. Странно – они были как бы вне жизни, и странно, что они всегда подсмеивались над собой. Были невзыскательны в жизни. Мирились с всякими обстоятельствами и не роптали.

Романы этих людей были особенными и не всегда удачными. В душе их было какое-то одиночество. Их любили слушать в театре, восхищались талантом, а в жизни их не понимали и осуждали. Было время, когда артисты были все же простаком не понимаемы и все же были нужны, но с ними поступали строго. За пустяшный проступок сажали в карцер. А вот Волкова похоронили с почетом на Волковом кладбище. Может быть, и кладбище названо его именем[53].

Любили в России артистов, и у них всегда было много друзей. И у Шаляпина были друзья и поклонники. Шаляпина любили за прекрасное исполнение и за голос. Но характер Федор Иванович имел своенравный. Московский театрал Бахрушин, страстный поклонник артисток и артистов, создавший в своем доме в Москве театральный музей, огорчался и плакал:

– Что же это такое! Мне, когда бенефис Ленского, Садовского, Барцала, Южина, сами билет-то на дом привозят, а Шаляпин?! Что же это такое! У кассы в хвосте стоять должен. Послал в кассу – так не дают! Не записан, говорят. Что это такое! Так ведь и не дали. У барышника ложу-то насилу достали. А ведь в гостях у меня был. На «ты» выпили! Вот он какой. Невиданное дело… Всех под себя гнет. Уж всегда я ужинаю после бенефиса, «Эрмитажный» зал берем или «Яр» забираем. А тут и знать не знает. Заважничал – «кто я!»

Именитые купцы недолюбливали Шаляпина…

– В Сандуновских встретил его, здорово парится, – говорил Бахрушин. – Слез с полки, ну его банщик из шайки обливает. Рядом сел. Не узнает. Голову ему мылят, поливают из шайки. Глядит на меня. А я виду не даю, что знаю. Он на меня смотрит.

– Ты что же, Бахрушин, – говорит, – меня голого не узнаешь? – Значит, обиделся, что я первый ему не поклонился.

– Не узнал, – говорю.

– Врешь, – говорит, – нельзя меня не узнать. – И ушел в предбанник.

Значит, я тоже сажусь на диван в предбаннике ногти стричь. Ему тоже стригут. Банщик ему веник принес.

– С легким паром, – говорит, – Федор Иванович.

– Видишь, меня банщик знает, а ты меня не узнаешь. Постой, – сказал он банщику, – ты меня в театре-то не слыхал?

– Где же, – говорит, – Федор Иванович, нам слышать вас.

– Да вот эти-то слушают меня, – показал он на Бахрушина.

И Федор Иванович из своего сюртука вынул книжечку и написал: «Выдать в кассе театра ложу Макару Васильеву. Ложу 3-го яруса».

– Вот тебе – послушаешь.

«Э… – думает Бахрушин, – к народу подвертывается». И говорит Шаляпину:

– Зря это ты, Федор Иванович, чего он поймет. Дал бы лучше трешницу.

После бани Шаляпин обычно ехал домой. Заезжал к Филиппову и покупал баранки, калачи, у Белова – два фунта икры салфеточной. Сидел за чаем в халате. Калачи, баранки клал на конфорку самовара, пил чай: выпивал весь самовар и съедал всю икру. Мы с Серовым удивлялись, как это он мог съесть один два фунта икры.

– Знаешь ли что, люблю я баню! Ты бы, Константин, сделал бы мне проект бани. Я бы здесь построил, в саду. Полок нужен высокий. В Сандуновских не жарко. В Казани были бани у Веревкина. Деревянные, понимаешь. Там, бывало, как поддашь, так пар-то во всю баню так прямо жжет. А здесь и пару нет. Люблю я баню. Замечательная штука. Все из тебя выходит. И вино, и всякая тяжесть. Ведь как себя