Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Лошади, которые лорд Нельвиль предоставил в распоряжение леди Эджермон, резво неслись по аллеям Гайд-парка, а карета Коринны медленно следовала позади, словно двигалась в траурном кортеже. «Ах! — думала Коринна. — Все было по-другому, совсем по-другому, когда я в первый раз увидела его, поднимаясь на Капитолий; с триумфальной колесницы он ввергнул меня в бездну страданий. Я люблю его, и все радости жизни кончились для меня. Я люблю его, и все дары природы погибли для меня. О Боже мой, прости ему это, когда меня не будет!» Освальд проехал на коне мимо Коринны. Его поразило ее черное платье, сшитое по итальянскому фасону. Он остановился, объехал вокруг ее кареты, затем возвратился назад, пытаясь разглядеть лицо спрятавшейся там женщины. Сердце Коринны бурно забилось: больше всего она боялась упасть в обморок и тем самым выдать себя; однако она справилась со своим волнением, и лорд Нельвиль скоро позабыл о женщине в карете. Когда смотр полка окончился, Коринна, чтобы больше не привлекать внимания Освальда, улучив момент, когда он не мог ее видеть, вышла из кареты и, пробравшись сквозь толпу, спряталась за деревьями. Освальд подъехал к коляске леди Эджермон и, указывая на смирную лошадку, которую привели его слуги, попросил у матери разрешения покатать верхом Люсиль, не отъезжая далеко. Леди Эджермон дала согласие, но наказала ему внимательно следить за ее дочерью. Лорд Нельвиль спешился; он стоял, обнажив голову, у коляски леди Эджермон и разговаривал с ней почтительно, с подчеркнутым вниманием, и Коринна поняла, что он расположен к матери, так как неравнодушен к дочери.

Люсиль вышла из коляски. Она была в амазонке, восхитительно обрисовывавшей ее грациозный стан; на голове у нее была черная шляпка с белыми перьями; прекрасные белокурые, легкие как ветер волосы изящно обрамляли ее прелестное личико. Освальд протянул руку, чтобы помочь ей вскочить в седло. Люсиль ожидала, что кто-нибудь из его слуг окажет ей эту услугу; но, увидев, что ей помогает сам Освальд, она покраснела. Однако он настаивал: Люсиль наконец поставила на его руку свою чудную ножку и так легко вспрыгнула на лошадь, словно была не девушкой, а обитательницей воздуха, сильфидой. Она пустила лошадь галопом. Освальд следовал за Люсиль, не спуская с нее глаз. Вдруг ее лошадь споткнулась. Лорд Нельвиль тут же ее остановил и внимательно, со встревоженным видом, осмотрел поводья и удила. В другой раз ему показалось, что лошадь понесла; бледный как смерть, он помчался во весь опор и, перегнав Люсиль, спешился и бросился к ней наперерез. Люсиль, не в силах сдержать свою лошадь, затрепетала, боясь опрокинуть Освальда; но он схватил одной рукой за поводья, а другой поддержал Люсиль, и она, слегка опершись на него, спрыгнула на землю.

Теперь уже Коринна не сомневалась, что Освальд влюблен в Люсиль. Она видела, что он расточает девушке знаки внимания, как некогда расточал ей самой. Более того, охваченной отчаянием Коринне мнилось, что во взоре Освальда сейчас было больше робости и благоговения, чем в те дни, когда он с любовью смотрел на нее. Дважды снимала она с руки кольцо; ей хотелось пробиться сквозь толпу и бросить его к ногам Освальда; она уже готова была это сделать, ибо надеялась, что тут же умрет. Но разве станет женщина, даже рожденная под солнцем Юга, обнаруживать свои чувства перед толпой? Коринна затрепетала при мысли, что в эту минуту ее может увидеть лорд Нельвиль, и вышла из своего убежища, чтобы сесть в карету. Когда она проходила по пустынной аллее, Освальд снова увидел издалека черную фигуру, которая так поразила его, и на сей раз она произвела на него еще более сильное впечатление. Однако он приписал свое волнение чувству раскаяния, ибо в тот день он впервые в глубине души изменил Коринне; вернувшись домой, он тотчас же принял решение уехать в Шотландию, ибо выступление его полка снова было отложено.

Глава седьмая

Коринна вернулась домой, не помня себя от горя, и с этого дня силы ее окончательно надломились. Все же она решилась написать лорду Нельвилю и сообщить ему о своем приезде в Англию и обо всех пережитых ею здесь страданиях. Она начала было писать письмо, полное горьких упреков, но тут же порвала его.

— Как можно упрекать за любовь? — воскликнула она. — Если бы мы могли любить по своему произволу, разве было бы это чувство самым таинственным, самым чистым и благородным из всех человеческих чувств? К чему приведут мои жалобы? Иной голос, иной взор владеют его душой; разве этим не все сказано?

Она принялась писать другое письмо — на сей раз она пыталась нарисовать лорду Нельвилю картину скучной, однообразной жизни, какая его ожидает, если он вступит в брак с Люсиль. Коринна хотела ему доказать, что без полной душевной и умственной гармонии любовь не может быть продолжительной; но и это письмо она порвала с еще большей досадой.

— Если он не знает мне цену, — сказала она, — мне ли в этом его упрекать? К тому же, следует ли мне так говорить о своей сестре? И откуда я знаю, что она настолько ниже меня, как я стараюсь в этом его уверить? Да если бы это было и так, мне ли говорить ему об этом? Ведь когда она была ребенком, я, как мать, прижимала ее к своему сердцу. О нет! не должно добиваться счастья такою ценой! Жизнь, полная страстных желаний, проходит; и еще задолго до кончины нами овладевает кроткая задумчивость, и мы постепенно отрешаемся от земного существования.

Коринна снова взяла перо и стала писать лишь о своем горе; но, высказывая его, она почувствовала такую жалость к себе, что облила всю бумагу слезами.

— Нет, — промолвила она, — не буду посылать ему это письмо: если он не откликнется на него, я его возненавижу; если он уступит мне, я стану опасаться, что он принес мне жертву и, живя со мной, будет хранить память о другой. Лучше мне повидать его, поговорить с ним и вернуть ему кольцо, залог его верности.

Она поспешно вложила кольцо в конверт и на листке написала лишь два слова: «Вы свободны»; затем, спрятав письмо у себя на груди, стала дожидаться вечера, чтобы поехать к Освальду. Ей казалось, что при свете дня она будет краснеть, встречая взгляды прохожих; но все же ей хотелось застать лорда Нельвиля до того, как он, по обыкновению, отправится к леди Эджермон. В шесть часов вечера Коринна выехала из дому; она вся дрожала, как рабыня, приговоренная к наказанию. Так боятся любимого человека, когда теряют веру в его любовь! Ах! предмет нашей пылкой страсти представляется нам или надежным защитником, или грозным судьею.

Коринна велела остановить карету перед домом лорда Нельвиля и трепещущим голосом спросила у слуги, открывшего ей дверь, дома ли его господин.

— Вот уже с полчаса, сударыня, — ответил он, — как милорд отбыл в Шотландию.

При этом известии у Коринны сжалось сердце; она страшилась увидеть Освальда, но ей уже удалось побороть свое волнение. Она приготовилась услыхать его голос, и вдруг теперь все изменилось. Ей предстояло принять новое решение, свидание отодвигалось еще на несколько дней, и нелегко было сделать новый ответственный шаг. И все же ей непременно хотелось увидеть Освальда. На другой день она поехала в Эдинбург.

Глава восьмая

Перед отъездом из Лондона лорд Нельвиль снова побывал у своего банкира; узнав, что от Коринны нет писем, он с горечью спросил себя, должен ли он пожертвовать прочным и длительным семейным счастьем ради женщины, которая, быть может, позабыла его. Все же он решил снова написать в Италию, как неоднократно делал за последние шесть недель, чтобы узнать у самой Коринны, чем вызвано ее молчание, и еще раз заверить ее, что, доколе она не вернет ему кольцо, он никогда не женится на другой. Освальд отправился в путь в очень тяжелом душевном состоянии: он полюбил Люсиль, почти ее не зная, ибо не слышал от нее и двадцати слов; но он тосковал по Коринне и сожалел, что обстоятельства их разлучили; то его пленяла застенчивая прелесть одной, то он вспоминал яркую красоту и блестящее красноречие другой. Если бы в это время он узнал, что Коринна любит его еще горячее прежнего и бросила все, чтобы последовать за ним, он больше никогда не увидел бы Люсиль; но он думал, что позабыт Коринной, и, сравнивая ее характер с характером Люсиль, говорил себе, что за внешней холодностью и замкнутостью нередко скрываются глубокие чувства. Он ошибался: пламенная душа всегда так или иначе выдает себя, а сдержанность обычно говорит о слабом чувстве.

Еще одно обстоятельство усилило интерес лорда Нельвиля к Люсиль. Возвращаясь в свое поместье, он проезжал мимо владений леди Эджермон и из любопытства решил заглянуть в ее замок. Он попросил, чтобы ему открыли комнату, где обыкновенно занималась Люсиль. В этой комнате, казалось, витал образ его отца; он находился возле Люсиль, пока Освальд путешествовал по Франции. На том месте, где за несколько месяцев до смерти лорд Нельвиль давал ей уроки, она велела поставить мраморный пьедестал и вырезать на нем слова: «Памяти моего второго отца». Но вот Освальд увидел на столе какую-то книгу и раскрыл ее; это было собрание мыслей его отца, и на первой странице он прочел слова, написанные его рукою: «Той, что утешала меня в моих горестях, чистой душе, ангелу, который будет гордостью и счастьем ее мужа». С каким волнением прочитал Освальд эти строки, где были столь ярко выражены убеждения человека, перед которым он благоговел! Он удивлялся тому, что Люсиль умалчивала об этих свидетельствах любви его отца к ней. Он решил, что это молчание доказывает ее редкостную деликатность, боязнь, что он может жениться на ней из чувства долга; особенно поразили его слова: «Той, что утешала меня в моих горестях».