Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

напрочь забыла, зачем, собственно, начинала игру. О чем хотела попросить Гуса, как только третий подарочек ляжет в его старческую руку. Машина, квартира, много денег, любящая мама под боком и уютная слепота тотального бесполынья. Теперь все это казалось неважным. Пустым и глупым.

И, глядя, как медленно опускаются первые снежинки на черный от грязи асфальт, Уля отчетливо поняла, что хочет только одного – покоя.

Забвение долгого сна под плотным одеялом снега – вот чего хотелось Уле. Чтобы миг замер, как вода, скованная льдом, а они с Рэмом остались бы сидеть на этой скамейке, дышать холодным городом, приветствуя снег. Прижимаясь друг к другу теплыми боками. Живые настолько, насколько может позволить себе человек.

Шкура неубитого медведя

Горячая вода шумной струей билась о дно раковины, разбрызгивая ржавые капли во все стороны. Ульяна опустила руки в воду и застыла, наблюдая, как медленно краснеет замерзшая кожа. В комнате за стеной тяжело дышал, покашливал и ворочался на скрипучем диване Рэм. Уля закрыла глаза.

На второй этаж они поднимались до отупения долго. Рэма бил озноб, каждое движение причиняло ему боль. Полынные таблетки медленно, но верно переставали поддерживать его на тонкой грани между существованием и небытием. Назвать это все жизнью язык не поворачивался.

Когда Уля наконец достала связку ключей и принялась ковырять ими в замке, Рэм бессильно сполз по крошащейся штукатуркой стене. К влажному от пота лбу прилипли темные волосы, но он даже не мог их смахнуть. Уля сладила с дверью. Рэм слабо мотнул головой и попытался встать, но попытку тут же пришлось оставить.

– Кажется, я остаюсь здесь. Был бы коврик, так вообще чудесно… – проговорил он, переждав приступ.

– Если бы ты знал, что пережил коврик, лежавший на этом пороге, то запел бы совсем по-другому. – Улю даже передернуло. – Постарайся подняться, пока кто-нибудь нас не увидел…

Образ матери, взлетающей по лестнице яростной дикой птицей, так и маячил перед глазами, пока Рэм с трудом поднимался на ноги и заваливался внутрь, чтобы осесть на скрипнувшую тумбочку.

– Может, тебе поесть, а? – жалобно спросила Уля, запирая за собой. – Выглядишь не очень.

Рэма перекосило.

– Даже не вспоминай при мне о еде… – Он прижал ко рту кулак, зажмурился и сглотнул.

– Ну хотя бы чаю. – Ульяна не знала, куда себя деть, как вести себя с ним, медленно распадающимся на части, и в ней начинало просыпаться безотчетное, несправедливое раздражение. – Ты же не просидишь тут весь день. Нужно что-то делать.

Рэм приоткрыл один глаз, глубоко вдохнул, прогоняя тошноту, и выпрямился.

– Дай мне отлежаться сегодня, хорошо? А завтра я свалю. Занимайся своими делами, вообще не вспоминай, что я тут. Время идет, понимаешь? Твое время.

Сам того не зная, он почти процитировал слова Гуса, брошенные Уле на лестничной клетке больницы. Она молча кивнула и пошла по коридору, оставляя на линолеуме грязные следы. Прислонившись лбом к зеркалу у раковины, Уля слушала, как Рэм бредет в комнату спотыкаясь и ругается сквозь сжатые зубы, но броситься ему на помощь просто не могла.

Щеки краснотой заливал горячий стыд. Из зеркала на нее смотрела до смерти замученная, но живая девушка. И обладала она куда большим, чем медленно бредущий в комнату парень. Например, телом, еще способным сопротивляться полынной метке. И надеждой на будущее, и временем, которого может хватить, чтобы выторговать свободу. Из бездомной сумасшедшей она вдруг стала богачкой.

Она стянула с себя куртку, расшнуровала ботинки и поставила их у батареи. Постояла немножко, разглядывая улицу за окном, которую медленно укутывал снег. За стеной скрипнул диван: Рэм наконец улегся. Идти сейчас туда, видеть его, стремительно приобретающего тот самый манекенный лоск, слушать наигранно веселые фразочки, сказанные слабым, чуть слышным голосом… Уля просто не могла обречь себя на все это. Столько смертей прошло мимо нее, через нее… Но последним важным ей человеком, который умер на расстоянии вытянутой руки, был Никитка. И теперь в паре шагов от Рэма ей отчетливо слышался заливистый детский смех, и полосатая кепочка мелькала где-то вроде бы рядом, но так, что не ухватить.

Уля оттолкнулась от подоконника. Ей хотелось убежать. Настойчивый голос внутри подсказывал: Рэм поймет, почему она так поступила. Примет ее побег. Он и сам бы ушел, если б на кону стояли третий подарочек Гусу и свобода от полыни. Ведь так все задумывалось? Отыскать предметы и лишить себя дара. Перестать быть меченой. Начать все заново. Ослепнуть. Никогда больше не видеть живую тьму под веками. Жить как все. Сколько свободы и покоя в этих словах!

Но стоило повернуться к двери, как сердце начинало жалобно ныть. Как могла она уйти, бросить Рэма одного в ожидании безмолвного звонка от Зинаиды? После всего, что было между ними. И ладно бы только пьяная ночь и «Лукавый Джим». Метка делала их ближе. И сбежать сейчас значило обесценить эту связь, забыть, как они шли по ночным улицам – два замерзших воробья, и как ехали к Варе есть пирожки, дышать лесом, готовящимся ко сну. Как смеялись над Оксаной, как обнимались у старой больницы под тяжелым взглядом манекена за дверью, как кормили Ипкинса, как говорили о том, что прежде сковывало Улю молчанием.

Как однажды Рэм спас ее от самого острого ножа в коммунальном доме. Как объяснил ей, что полынь не приговор, что с ней еще можно жить, если приручить тьму под веками. И как он прикоснулся губами к ее пальцам, скрепляя обещание обязательно позвонить.

Слишком многое делало побег невозможным. Уля глубоко вдохнула и повернулась к раковине. Мытье посуды успокаивало ее в годы, когда самыми большими проблемами были сообщение, не полученное от очередного красавчика с курса, и мама, не дающая карманных денег два раза в месяц. Вдруг и сейчас шум воды расставит все по своим местам, вместе с грязью из чашек уничтожая и Улины терзания?

Кран всхлипнул и выплюнул комок ржавчины, чуть погудел в трубах, но все-таки разродился потоком горячей воды. Уля стояла, закрыв глаза и опустив руки, и не чувствовала, как обжигает кожу кипяток. В первое мгновение она даже не поняла, почему в лицо дует горький ветер. Все ждала, когда он сменится влажным паром. И только потом осознала, что тьма приняла ее, услужливо раскрывая свои объятия. Уля глотнула полынный дух. Позволила ему пропитать себя и обреченно подняла голову, зная, что именно увидит, пусть веки ее и оставались опущены.

В прямоугольной рамке зеркала раскинулось седое поле. Шумела гонимая ветром трава, словно серо-зеленые волны беспокойного, злого моря. Достаточно было просто