Мы остаёмся жить - Извас Фрай

О, мне нравится твой фирменный стиль начинать новую жизнь.

– Кто ты?! – закричал ты, – я убью тебя, Ганс, ты совершил большую ошибку.

И только затем начал осознавать, где находишься и что происходит вокруг.

– Успокойся. Я беру назад свои слова о том, что ты не один из наших. Сам я не имел права так говорить, потому что сам был одним из «этих» лишь волей случая. Но ты – самый настоящий немец, возможно, один из последних. Ты только пришел в сознание, а уже бросаешься угрозами и тянешься к пистолету.

– Сколько времени прошло? Что стало с пленными солдатами? Как далеко от нас авангард сэмов?

– Не всё сразу – сколько-нибудь времени у нас ещё есть в запасе. Тебя ведь так легко не сломать. Приди ты уже в чувство. Живы все твои военнопленные – конечно, только благодаря тебе. Рудольф всё ещё лежит без сознания, оглушенный твоим красивым ударом, который стоил тебе жизни. Прошло не больше получаса – теряешь хватку. Бывало и такое, что ты уже через пять минут после смерти мог заново встать в строй. Насчёт сэмов тоже пока рано волноваться – они ещё не успели дать знать о себе.

– Полчаса… Ты ведь всё знал с самого начала.

– Не приписывай мне звание всевидящего. Конечно же, я не мог предсказать того, что ты появишься в самый подходящий момент и предотвратишь казнь – самую последнюю и бессмысленную за всю войну. Хотя, если честно, то я надеялся на это. Ты бы так просто не позволил Рудольфу вершить самосуд – что-то внутри тебя этого ему никогда не позволит.

– Нет. Ты ведь знал, что сколько бы раз Рудольф не выстрелил – покончить со мной ему не удастся.

– Ну, догадаться об этом было не так уж и трудно. Не ищи в этом больше смысла, чем есть в этом на самом деле. Конечно, раз целый Сталинград не смог прикончить тебя, то какие шансы тут имеет бедный угробище Рудольф?!

– Не заговаривай мне уши, Ганс! Ты тоже не тот, за кого всё время себя выдавал. Ты теряешь моё время – всё наше время своими детскими играми. Нет, я всё же тебя прикончу. Ты – намного хуже, чем я. И я никак не могу понять: на чьей, всё-таки, ты стороне?

На этот вопрос я решил ответить многозначительным молчанием.

А вот, что помню я о том дне: Ганс оказался слишком уверенным себе и не обезоружил меня прежде, чем я выйду из пустоты обратно в этот проклятый мир. Значит, он не просто знал о моей неуязвимости, а и был уверен в своей. Я мог достать пистолет сейчас и даже не вспомнить о том, что он помог мне так вовремя умереть подальше от чужих глаз.

Эту историю мы рассказывали одновременно, попутно перебивая друг друга. Но будто бы в тот миг, помимо нас обоих, словно голос в голове сумасшедшего, был ещё некто третий. Может быть, мои чувства просто со временем стали изменять мне – такое уже бывало раньше. А может быть, я чуть не совершил ужасную ошибку и чуть не потерял своего единственного друга и союзника – Ганса – единственного, кто понимал меня и мог помочь. Примерно это говорил третий голос. В предстоящей борьбе мне могла понадобиться любая помощь.

– Ганс, – сказал я, чуть погодя, – ни одна пуля не способна поразить меня. А время течёт для меня уже больше двух с половиной тысяч лет, будто в огромных песочных часах, которые сами переворачиваются каждый раз, когда падает последняя песчинка.

Он рассмеялся.

– Смерть забыла о тебе, мой друг. Но это не значит, что ты всемогущ. Нам обоим следует опасаться людей вокруг нас; и только обманом мы сможем победить.

– Даже обманывать не придётся. Моей целью, и ты знаешь это, с самого начала было убедить гарнизон сдаться и спасти жизни всем.

– А ты всё ещё не можешь избавиться от своих фантазий?!

– Другого выхода у нас нет. Хоть в эту минуту сэмы могут начать наступление и если хоть один желторотый солдат выстрелит в ответ… Мы не сможем выиграть ни битву, ни войну. Сам понимаешь, что ничего больше не остаётся.

– И как ты собираешься донести эту мысль до людей, которые до сих пор думают не своими головами, а настенными плакатами?

На этот вопрос не нужно было искать ответ. Единственное, что мы знали наверняка, было тем, что нам нельзя оставаться здесь до скончания века и продолжать без толку болтать. Когда Рудольф придёт в сознание и попытается вернуть себе власть – его будет ждать сюрприз. Ведь он наверняка думает, что я уже мёртв.

Это было действительно не то время, которое можно провести в стороне, отсиживаясь в домашнем уюте или в пивном дворике среди шумной толпы, пуская в небо папиросный дым. Артиллерийские залпы обрушились на нас с новой силой – прямо нам на головы.

Сколько раз уже мне приходилось слушать эти звуки. И сколько детей с пистолетами наперевес выросло здесь, слушая на ночь колыбельные из пулемётных очередей, вдыхая со всеми запах войны. Мне уже некуда возвращаться; негде спрятаться. Потому что и мой дом, и пивная Ганса, и ещё несколько десятков зданий – поднялись в воздух вместе со всеми, кому так не повезло оказаться внутри, оставив в этом мире тех, кому повезло ещё меньше.

Рудольф, пришедший в сознание, будто почувствовал себя снова в Варшаве, в её последние дни под чёрными крестами. Огонь со всех сторон снова обрушился на него. Он должен был встретить его с мужеством, но сам трепетал от страха, подобно всем остальным. Как только я увидел его, вся моя ненависть и презрения к нему исчезли. Его напуганное лицо было мрачнее могилы. Мне стало его искренне жаль. Он боится смерти, которая неизбежно придёт за ним с той стороны фронта. Он мог быть воплощением всего гнева и злобы этого мира; но впитав их в себя, они растворились в нём без остатка. На смену им пришла слепая жестокость – всё ради того, чтобы не утонуть самому. Такое случалось не раз за все эти долгие годы; и как всегда, здесь был только один верный план действий.

– Они ведь не пощадят нас, да? – пробормотал Рудольф, будто от удара ему вышибло память о том, что он убил меня, – или пощадят? Нет, ни за что. Ты ведь слышал: сэмы не знают пощады. Они будут мучить нас, затем судить, а после – казнят. Но живым я им