Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев

— Что не говорите, а выдающееся была личность! — высказался Булганин.

— Величие, Коля, тоже разное бывает. А то, что он железобетонный был, с этим спорить не стану. Но время сталинское прошло, сейчас наше время настало! Разве Георгий у нас не великий? — продолжал Хрущев. — Великий. И все это понимают. Только надо ли величие напоказ выставлять? Зачем самолюбованием заниматься? Мы коммунисты, мы строим счастливое общество, самое замечательное на земле, и не для себя — для людей строим! А чтобы такое благополучное общество построить, чтобы с пути не сбиться, надо огромную волю воспитать, да так, чтобы медные трубы в сторону не унесли, как со Сталиным случилось. Только кристальный человек может за собой народы увлечь. А Сталин кого увлек? В начале войны сдрейфил, не смог даже к народу обратиться, Молотов первое слово говорил. Вот когда немца погнали, осанку героическую принял.

— Верно! — подтвердил Булганин.

— Цель у нас самая светлая — социализм на земле, вселенское счастье! А у товарища Сталина палочное счастье выходило, и социализм палочный, а социализм из-под палки не рождается.

— Вот ты лекцию прочел! — пробасил Николай Александрович. Он залпом допил коньяк. — А жены без мужей не заскучали? — вспомнив о своей Лене, забеспокоился военный министр.

Женщины уже два часа как сидели в гостиной.

— Да не-е-е! — протянул Никита Сергеевич. — Они там с Лобановым, а тот известный оратор, мертвого заговорит.

Павел Павлович Лобанов имел великий дар убежденья, как шаман, гипнотизировал окружающих.

— Что ты в нем нашел? Болтают, что у Лобанова, как и у Лысенко, сплошная показуха, — проговорил Булганин. — Генетиков, говорят, напрасно они разогнали.

— Твой Лобанов ни одного путного открытия не сделал, — добавил Жуков.

— Да кого вы слушаете?! — возмутился Никита Сергеевич. — Кто это говорит?!

— Люди говорят, — пожал плечами Николай Александрович.

— Пусть не пи…дят! — отмахнулся Никита Сергеевич. — Попи…деть мы и сами горазды. Если мне не веришь, поезжай в Сельхозакадемию, у Лобанова с Лысенко помидоры, что мой кулак! А Лысенко тот просто гений, академик Вавилов его лично выдвигал!

— Поговаривают, что и к аресту Вавилова он руку приложил, чтоб его место занять, — не унимался Булганин.

— Я и сам раньше так думал, — ответил Хрущев. — Через Серова перепроверил, не причем Лысенко. Вавилов, это Сталинских рук дело! — недовольно сопел Хрущев. — Одного Вавилова Сталин посадил, а другого, брата родного, президентом Академии наук поставил, а тот, изувер, ни разу судьбой несчастного брата не поинтересовался! Вот где подлость!

— Ладно, проехали! — потянулся за кием Булганин.

— А при Лобанове в Министерстве сельского хозяйства уже сейчас сдвиги заметны. Вы аграриев не марайте, занимайтесь лучше своими делами, с сельским хозяйством как-нибудь без вас разберемся!

— Да, успокойся, кусачий! — махнул рукой Жуков. — Я чай попью и домой поеду.

Георгий Константинович уже с год открыто жил не с женой, а с другой женщиной. С ней он появлялся повсюду, но к Хрущеву с новой сожительницей ехать стеснялся, не знал, как Нина Петровна отреагирует.

— Галя заждалась! — глядя на зама, заулыбался Булганин.

— Я жениться на Гале хочу, — признался Жуков и вопросительно посмотрел на Хрущева. — Что скажешь?

— Если любишь, женись, — ответил тот. — Партия в личные дела коммунистов не вмешивается.

На самом же деле развестись члену партии было практически невозможно. Пуританские нравы насаждались в государстве — раз женился, вот и живи с женой, и смотри — ни-ни на сторону!

Какой ты коммунист, если по девкам лазаешь? Карали за это беспощадно, хотя властная верхушка себе вольности позволяла, не очень-то законы наверху срабатывали.

Жуков обрадовался и крепко пожал хрущевскую руку.

— Вчера Молотов позвонил, — заговорил Никита Сергеевич, — предложил мне вместо Маленкова вести заседания Президиума Центрального Комитета.

— Да ну?! — воскликнул Булганин.

— Подвел к тому, что я Первый Секретарь, а. значит, и заседания Президиума должен вести.

— А ты что?

— Что, что? Согласился!

28 февраля, воскресенье

Все эти дни Сергей надрывно кашлял, дышать ему было еще трудно. В детстве у него был туберкулез, Нина Петровна с трудом выходила сына, сейчас она очень опасалась рецидива. Доктор Белкина неотлучно находилась при больном. Шесть дней промелькнули как в страшном сне — кашель до рвоты, голос от кашля осип, нос абсолютно не дышит, температура прыгает, мальчик изможден. Три раза в день его кололи антибиотиком.

Сегодня первый раз Сергей попросил поесть, съел чуточку отварной курочки и попил бульон, значит, перелом в болезни наметился.

— Температура упала, — заметила доктор. — Тридцать шесть и два. Организм справился.

— Я вся измучилась! — простонала Нина Петровна.

3 марта, среда

Брусницын начал нервничать — на часах половина одиннадцатого, а Хрусталева на рабочем месте нет. Ведь еще вчера поручил ему написать план мероприятий по консервации сталинской дачи. В начале недели Президиум Центрального Комитета принял решение «не делать на даче в Волынском музей Сталина, а закрыть ее до соответствующих распоряжений». Вчера министр Серов вызвал коменданта Кремля, приказал дачу опечатать, штат сократить, оставив незначительную охрану и дворника. Все это слово в слово было передано Ивану Васильевичу. Тот взял под козырек. Генерал-полковник Серов высказал и личное пожелание: велел привезти с «ближней» настольную лампу, ту, что стоит в библиотеке, и кресло, за которым обычно работал Сталин. «Все равно растащат, раз музея не будет», — определил министр.

И это задание Брусницын перепоручил заместителю, тем более, что Хрусталеву на сталинской даче был каждый угол знаком. Комендант Кремля хотел поскорее выполнить министерское поручение, блеснуть перед руководством, и как назло — Хрусталев пропал!

В очередной раз сняв трубку, Брусницын рявкнул:

— Разыскали?!

— Никак нет! На квартиру отправили машину, она еще не вернулась.

— Да что ж такое!

Иван Васильевич был из тех, на кого можно было полностью положиться, а сегодня — обыскались его! Семья Хрусталева — жена и дочь с внуком, отдыхали в Сочи.

— Так где ему быть? Дома быть или на работе! — негодовал начальник.

Через минуту позвонил внутренний телефон.

— Ну?! — гаркнул Брусницын.

— Мертвый, товарищ генерал!

— Кто мертвый?

— Товарищ Хрусталев мертвый. В собственной квартире, на диване.

— Ты что, сдурел?!

— Не сдурел, товарищ генерал, а так и есть. Я специально переспросил. Ребята наши его осмотрели — труп.

— Ничего там не трогайте, сейчас высылаю бригаду!

— Слушаюсь!

Брусницын повесил трубку, отдал соответствующие распоряжения и по спецкоммутатору связался с Серовым. Иван Александрович долго молчал, наконец вымолвил:

— Сам туда поеду, посмотрю.

— А мне?

— Ты на месте сиди.

После разговора с министром Брусницын как-то обмяк, сдулся, сделался меньше в своем генеральском расшитом золотом кителе.

«Вот был человек, и нет человека! — думал он. — Еще вчера разговаривали, строили планы, сердились друг на друга, а теперь?»

4 марта, четверг

Роман Андреевич сидел в кабинете племянника и молчал. Иван Андреевич заварил крепкий черный чай с бергамотом и разливал его по вытянутым турецким стаканчикам.

— Сахар давать?

— Что? — выходя из оцепенения, отозвался Резо.

— Тебе сахар давать, спрашиваю?

— Давать.

Вано пододвинул ближе к дяде сахарницу.

— Вот ведь как, Ванечка, вот ведь как! — бормотал толстяк, размешивая в заварке сахарок. — Неспроста такое случилось, ой, неспроста!

— Врачи определили — остановка сердца, — подсказал осведомленный завстоловой.

— Просто так у здорового человека, сердце не останавливается!

— Может, он болел?

— Кто, Хрусталев?

— Да.

— Иван Василич здоровяк был, сколько его помню, простуды не было!

— По-твоему, здоровяки не умирают?

— Умирают, но не так.

— А как?! — отмахнулся сталинский шашлычник.

— Тут дело темное.

— Почему решил?

— Знаю.

— Что знаешь?

— Кое-что!

— Скажи!

— В тот день Иван Васильевич на даче был.

— В какой день?

— Когда Хозяин умер.

— И что? — сталинский шашлычник присел рядом.

— И ничего! — нахмурился пожилой грузин. — Как Хозяина без сознания обнаружили, сразу стали Маленкову с Берией звонить. Берия примчался, а с ним Маленков. Оба сказали, что ничего страшного. А страшное, Ванечка, было!

— Что же было?

— Приезжали они тогда не одни, а с доктором.