Воспоминания - Сергей Юльевич Витте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пользуясь своими прекрасными отношениями с Великим Князем Сергеем Александровичем, Муравьев упросил его исходатайствовать для него место посла, как место спокойное, находящееся вдалеке от той вьюги, которая начинала разыгрываться в России.
Конечно, Муравьев при этом ссылался на свое нездоровье и на то, что он заработался.
Муравьев желал получить место посла в Париже, но это ему не удалось, и так как освободилось место посла в Риме, то он и был назначен в Рим. Таким образом он ушел от всех тех событий, которые произошли в 1905 году.
В последние годы Муравьев имел против меня совершенно неосновательно, так сказать, маленький зуб.
Когда после ухода Ивана Николаевича Дурново был назначен Иван Логинович Горемыкин, и затем через некоторое время должен был уйти с своего поста и Горемыкин, в это время осенью я был в Ялте. В Ялте же жил и Н.В. Муравьев; я поселился на даче министра государственных имуществ в Никитском саду, а Муравьев жил совсем в другом конце Ялтинского побережья, а именно в даче Шуваловой, ныне принадлежащей Александру (Санди) Долгорукому. Поэтому, когда я жил в Ялте, то я виделся с Муравьевым всего раза два, так как для того, чтобы проехать туда и обратно надо было употребить полдня.
Когда я приехал в Ялту к Муравьеву (Он приехал в Ялту раньше меня.), он обратился ко мне со следующею просьбою: так как Горемыкин должен покинуть пост Министра внутренних дел, вследствие того, что Государь не желает его больше иметь своим министром, то Муравьев очень просил меня поддержать его кандидатуру на место министра внутренних дел. Муравьев, по-видимому, отнесся недоверчиво к моим словам о том, что я не знаю, что Горемыкин должен покинуть пост министра внутренних дел. Он говорил мне, что ему достоверно известно, что Горемыкин должен оставить место в сентябре или октябре месяце, что этот вопрос совершенно уже решен, и что он знает это от Великого Князя Сергея Александровича.
Затем Муравьев сказал мне, что Великий Князь Сергей Александрович с своей стороны указывал уже Государю Императору на то, что следовало бы назначить министром внутренних дел его, Муравьева, но что он желает, чтобы я его тоже поддержал.
Я снова подтвердил Муравьеву, что я ничего об этом не знаю, что Государь ничего со мною об этом не говорил, и, вероятно, и говорить не будет.
Так как Муравьев знал, что Сипягин со мною очень дружен, то он потом никак не хотел поверить тому, что когда он со мною говорил об уходе Горемыкина в Крыму, то я понятия об этом не имел; он не хотел верить тому, что я совсем не знал об уходе Горемыкина и о предстоящем назначении Сипягина. Он был уверен в том, что все это я знал и даже содействовал назначению Сипягина, но все это от него скрыл.
Хотя по видимости наши отношения с Муравьевым были очень дружеские, но, на самом деле, он относился ко мне не вполне доброжелательно.
Муравьев как раз вовремя получил пост в Риме, так как бедный Великий Князь Сергей Александрович после того, в самом непродолжительном времени был взорван бомбою на Кремлевской площади – в Москве.
Из-за этого же самого места министра внутренних дел я, между прочим, еще нажил себе большого врага и в лице Вячеслава Константиновича Плеве, который сделался министром внутренних дел после того, как Дмитрий Сергеевич Сипягин был убит анархистом Балмашевым.
Когда Муравьев был послом в Риме, то он относился ко мне довольно индифферентно, и я тоже самое; вообще мы имели с ним очень мало сношений.
Когда нужно было ехать в Портсмут, Муравьев, приехав сюда и вникнув немного в это дело – испугался, сделался больным, и я должен был совершенно неожиданно поехать в Портсмут на это ужасное дело, ужасное в смысле трудности, потому что, когда я ехал на это дело, я отлично понимал, что как бы оно ни кончилось, в ближайшие времена будут на меня «вешать собак».
Если мир будет заключен, то скажут, что я заключил мир несвоевременно, что если бы я этого не сделал, не заключил бы мира, то мы расколотили бы японцев в пух и прах. А если бы мир не был заключен, а продолжалась бы война, то явились бы опять сотни тысяч смертей, полнейшее разорение России и новый позор в военном отношении – все это могло бы кончиться полнейшим крахом Российской державы.
Конечно, я досадовал на Муравьева за этот его поступок, потому что он, как дипломат, нес большую обязанность принять на себя это трудное дело, нежели я.
Я видел Муравьева в Риме в 1907 году в последний раз, это было за несколько месяцев до его смерти.
Моя жена очень болела, поэтому я был с нею за границей в Виши, откуда затем мы приехали в местечко на Женевском озере, около Лозанны в Унии. Тут я виделся с знаменитым хирургом Кохером и решился сделать моей жене операцию. Но Кохер, так как он пользовался отпуском и отдыхал – просил отложить операцию недели на две-три.
Наступило 20 октября – в этот день я со времени смерти Императора Александра III всегда бывал на заупокойной литургии и панихиде; так как мне и в этом году хотелось быть на заупокойной литургии и панихиде, то я и решил поехать в Рим, чтобы пробыть там этот день.
Когда я приехал в Рим, то Муравьев, узнав об этом, сейчас же приехал ко мне в гостиницу, и вот эти 3–4 дня мы с ним были почти неразлучно; мы вспоминали все прошедшее, причем я разъяснил ему некоторые вещи, объяснил ему свои действия в тех случаях, когда он находился в заблуждении и видел в моих поступках нечто неблагоприятное для меня, то, чего у меня и в уме не было.
В конце концов Муравьев говорил мне о том, что он сознает, что будучи министром юстиции, он в своих отношениях не всегда был корректен.
В это время в Риме его жены не было, она приехала только в последний день перед моим выездом оттуда.
Вид Муравьева, по моему мнению, был довольно как будто бы потрепанный, хотя он мне говорил, что чувствует себя хорошо. Муравьев совсем погряз в дипломатии, и я заметил, что поставил он себя, как посол, в Риме отлично.
Своим делом он очень много занимался, хотя, как известно, чтобы быть послом не нужно очень
