Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

Итак, значит, в пяты Времени еще много, но за это время надо одеться со всей, какая только возможна, тщательностью, чтобы все было просто той божественной простотой, которую двадцать пять веков назад, как религию, исповедовали в древней Греции. Два с лишним часа ушло на то, чтобы надеть простенький сиреневый костюмчик, такой простенький, что Юлия и впрямь выглядела в нем будто бы вырубленная тем же самым резцом, что рубил из мрамора Венеру, которая стоит ныне в одном из тесных залов галереи Уффици во Флоренции и носит имя Медицейской. Только на Венере Медичей нет ни костюмчика, ни столь современных тончайших, невидимых чулок и туфель на этих тоненьких каблучках, и волосы ее не разбросаны в том буйном беспорядке, на создание которого уходит так много времени и стараний. А в остальном — что ж? Неужели только древнему мрамору быть прекрасным!

Юлия всегда знала, как она выглядит и как она одета. Стоило ей выйти на улицу — и это обнаруживалось само собой. Если под взглядами прохожих, под взглядами сидящих на скамьях в сквере она шла не торопясь, высоко подняв голову, уверенно и величаво, — значит, на ней все было в полном порядке. Если почему-либо хотелось быть не замеченной прохожими, если появлялось желание обогнуть скверик стороной и избежать рассматриваний, то дело плохо: или чулки не так, или что-нибудь не в тон чему-нибудь; тогда, словом, и настроение не то.

На этот раз, хотя и одевалась она со всей тщательностью, Юлия не замечала ничьих взглядов и совсем не думала о впечатлении, какое производит на прохожих. Мысли ее были запутанные, и с отчетливостью она думала только об одном: надо прийти точно в пять. И в кабинет Владычина она вошла именно в ту минуту, когда часы на стене показывали это время, ни минутой раньше, ни минутой позже.

— У вас мужской характер! — весело сказал Владычин, выйдя к ней навстречу из-за стола. — Точность — мужское качество.

Это Юлию нисколько не обрадовало. Меньше всего ей хотелось, чтобы он находил в ней мужские качества.

— Присядем, — сказал Владычин, указывая на кожаное кресло. Сам он сел напротив.

Помолчали, поулыбались друг другу. Владычин спросил, не хочет ли она чаю. Юлия отказалась от чаю и, взглянув на часы, с ужасом убедилась в том, что уже прошло семь минут. Время летело. Полет его угнетал Юлию. Она стала думать только о том, что вот скоро пройдет час, а за ним и второй. От этого принялась нервничать.

— Что с вами, Юлия Павловна? — Владычин заметил ее состояние. — У вас что-нибудь случилось?

— Особенного — нет. И в то же время, конечно, да, случилось. — Юлия взглянула на часы и от отчаяния куснула губу: прошло восемнадцать минут.

Владычин встревожился.

— Юлия Павловна, можете быть со мной совершенно откровенной. Если я могу для вас что-либо сделать, если в моих силах помочь вам, я… Полностью рассчитывайте на меня.

Может ли он что-либо сделать! А кто же тогда и может? Конечно, он может все. Но как ему об этом скажешь, как надоумишь его, какой подашь знак? Все это немыслимо в простом, строгом, симметрично обставленном кабинете делового человека, перед этими портретами государственных деятелей. Почему еще не лето и даже еще не та весна, когда на улице тепло и когда ходят пароходы; когда еще нельзя плыть по Кудесне, как плыли прошлым летом в теплой черной ночи с Николаем Александровичем Суходоловым, и нельзя уехать в далекие сухие сосновые леса, на обрывы, с которых видна синяя бескрайняя даль; не с Птушковым бы брести по шоссе через болотистую равнину, с другим бы, с этим колючим, устремленным, беспокойным…

— Мне очень тяжело, Игорь Владимирович, — кое-как смогла сказать Юлия.

— В театре что-нибудь?.. Но это же можно…

— Ах, нет! Не в театре. — Юлия даже топнула ногой о натертый скользкий паркет. — Нет! Совсем нет!

— Дома?

— Здесь! — Она это почти выкрикнула, прижав руку к груди.

— Вам нездоровится?

— Да, — сказала она, резко поднимаясь. — Простите меня, я не должна была приходить.

сюда. — И быстро, стуча каблуками, пошла к двери.

Владычин догнал ее, взял за руку.

— Юлия Павловна! Это вы меня простите. Но я ничего не понимаю. Можете мне объяснить как-нибудь понятней?

— Этого, Игорь Владимирович, не объясняют. — Она высвободила руку из его руки. — Это чувствуют. — Сказала и вышла в дверь.

Спускаясь по лестнице со второго этажа, она мысленно видела, как стоит посреди своего кабинета Владычин, удивленный, недоумевающий, и смотрит на закрывающуюся за нею белую резную, дверь с большой бронзовой ручкой в виде лапы крупного хищного зверя. Рука Юлии еще чувствовала холод этой лапы.

Внизу ее задержали: не был отмечен талончик пропуска. Она чуть было не заплакала от отчаяния. Она не могла вновь подниматься, к кому-то идти. Милиционер понял ее состояние — позвонил по телефону, видимо — секретарю Владычина, и, получив нужный ответ, сказал:

— Пожалуйста, гражданка, идите. Не волнуйтесь, пожалуйста. — И даже распахнул перед нею дверь.

Нет, еще не так много было времени. В кабинете Владычина оно летело быстрей. По уличным часам оно шло медленней: было только шесть. Куда идти? Что делать? Села в автобус, доехала до той улицы, с которой надо было сворачивать в улицу Гурия Матвеевича Черногуса.

Черногус встретил ее почти с распростертыми объятьями.

— Это хороший знак, что вы пришли, Юлия Павловна! — воскликнул он радостно. — Я убежден, что вы не знаете, какой сегодня день. Но вы пришли именно в такой день, в какой без зова и приглашения являются только настоящие. Истинные друзья.

— Это ваш день рождения?

— Да, да! Шестьдесят пять стукнуло. Видите, какой порядок соседки навели: пол вымыли, все выколотили, вытряхнули, занавески постирали.

Юлия увидела, что круглый стол раздвинут, на белой свежей скатерти стояли бокалы, рюмки, бутылка шампанского, ваза с яблоками и мандаринами. Была даже бутылка коньяку.

— Вы ждете гостей? — спросила она с некоторым огорчением.

— Нет, нет, — ответил он поспешно. — Я никого не звал, никому ничего не сказал. Но если кто знает или чует, как вы, например… Друзья, говорю, друзья… Давайте по бокальчику шампанского, а?

— Лучше коньяку, Гурий Матвеевич.

— Правильно, я тоже до этой шипучки не охотник. — Он принялся откупоривать бутылку с коньяком. — Бывало, мог, знаете, хорошо выпить. Сейчас, после этой истории с сердцем, побаиваюсь. Откровенно говоря, врачи запугали. Но ведь их, врачей, слушать — заранее умирать надо. Того нельзя, этого избегайте, третьего ни-ни. А что можно? Манную кашу на воде да физкультурную зарядку по утрам, и то лежа в постели: вдох — раз, выдох — два. Тоскливое существование. А вы что сегодня такая бледная, Юлия Павловна? При вашем имени это вам не идет. «Блестящая» должна быть всегда блестящей. Ну, за ваше здоровье! — Он поднял наполненную рюмку.

— Как же так! На ваших именинах — и за мое здоровье! Нет, Гурий Матвеевич, за ваше, за вашу молодость, за вашу жизнерадостность. Вы удивительный человек. — Юлия коснулась своей рюмкой его рюмки, выпила коньяк и, морщась, стала очищать от кожицы оранжевый яркий мандарин. Мандарин был такой спелый; что от кожуры, если ее сжать в пальцах, как бы шел тонкий дымок — из открывшихся пор стреляли струйки летучего ароматичного масла. Юлия постреляла ими себе в лицо, они холодили, освежали, от них веяло трансатлантическими пароходами.

Вторую рюмку она налила сама. Но когда взялась за третью, Черногус остановил, на ее руку положил свою.

— Вам нехорошо, Юлия Павловна? — Он внимательно смотрел ей в лицо.

— Нет, мне хорошо, Гурий Матвеевич. У вас мне очень-очень хорошо.

— Да, да, я понимаю. Вот это-то и есть признак того, что вам плохо. У меня вам хорошо, потому что вам думается, что вы видите человека, которому еще хуже, чем вам. Не так ли? Одинокий, заброшенный, старый. Доживающий, как говорится, век. И у вас перед ним все-таки есть преимущества. Вы одиноки, это правда, я это вижу, знаю. Но вы молоды. Ваш век только начинается. Вы сравниваете мое положение со своим, и вас это хоть в малой мере, но утешает. Ошибаюсь?

— Ошибаетесь, — ответила Юлия твердо. Но в душе она признавала, что он угадал ее чувства. Да, конечно, ему и в самом деле хуже, чем ей, У него уже и перспектив нет, никаких надежд ни на что. А у нее разве есть надежды? Разве после сегодняшнего разговора не ясно, что она ничто для Владычина? Не понять ее сегодня можно было только нарочно или же от полного равнодушия.

— На вас чудесный костюм.

Юлия чуть не заплакала от этих неожиданных слов. Старый человек заметил ее старания. А тот, молодой, для которого все продумывалось, даже взглядом не скользнул по ее нарядам.

— Может быть, вы и в самом деле знали о моем рождении? — спросил Черногус. — В обычный день так по-праздничному, кажется, не одеваются.