Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Здорово! — сказал Лаврентьев будто спросонья.

— Что — здорово, Петр Дементьевич? — поинтересовалась София Павловна.

— Да все, весна вот, грачи. — Лаврентьев явно схитрил, сообразив, что высказал вслух какую-то скрытую думу.

Машина бежала по дорогам. Дороги были, как и прошлой и позапрошлой весной, ужасные. Но в отличие от минувших весен, ныне вдоль них и прямо на них, и в самом деле, недаром это заметил Артамонов, громоздились горы материалов, с помощью которых, если люди возьмутся по-настоящему, за лето можно будет соорудить десятки и сотни километров хороших, прочных и гладких дорожных покрытий.

Вечером у Денисовых сидели за чаем. Были и Лаврентьев с Клавдией Михайловной, был Черно-гус, были Сергеевы. София Павловна с увлечением рассказывала о том, как искали они кружевниц, показывала кружева, рисунки, несложные древние приспособления для плетения кружев. Все изумлялись, ахали, поражались. Клавдия взялась за коклюшки, попробовала плести по рисунку, у нее сразу же стало получаться.

— У вас очень легкая рука! — удивилась София Павловна. — А я пробовала…

— Соня, — сказал вдруг Василий Антонович. — А ведь из Чиркова, знаешь, какие идут сигналы? Приехала, пишут, жена секретаря обкома и дает установку на свертывание животноводства и кормовой базы для него. — София Павловна насторожилась. — Да, да, — продолжал Василий Антонович. — Всю комсомольскую организацию, дескать, сбила с толку. Никто не идет в доярки, в птичницы, все сели плести кружева. Нехорошо так, Соня. Ты нам область развалишь.

За столом засмеялись, София Павловна поняла, что это, как всегда, шутка Василия Антоновича, но, как всегда, такая, что ее не сразу распознаешь.

— Подожди, подожди, — сказала она. — Вот сошьем тебе ферязь да кафтан, не то и распаш-ницу с однорядкой, да как разукрасим кружйвом кованым, вот тогда будешь смеяться. Верно, Гурий Матвеевич? Тебе Артамонов тогда, знаешь, как позавидует.

— Князюшка-то? — сказал Сергеев. — Возят, вовсю возят высокогорцы наш силос. Не зря мы тогда затылки чесали на бюро, раздумывали. Мы-то согласились. А народ, колхозники, скрипят. Недовольны нами, Василий Антонович. В «Ручьях» председатель наотрез отказался отдавать свой силос. У нас, говорит, он не хуже капусты-провансаль. Для себя готовили, не для героев труда. Я, говорит, беспартийный, мне, говорит, выговор на обкоме не дадут. Отказываюсь выполнять решение. Еле-еле уговорили. Секретарь райкома с председателем райисполкома сами к нему ездили, про солидарность про всякую говорили…

Василий Антонович и Лаврентьев призадумались.

— Ну что ж, — сказал Василий Антонович. — Придется Соню туда послать. Наладь им какое-нибудь подсобное ремесло, Соньчик. Лапти бисером расшивать или липовые ложки резать. А то пропадут.

София Павловна рассердилась.

— Между прочим, Артамонов бы не так реагировал. Он очень сообразительный. Он немедленно подхватил бы и поддержал такое дело.

— А мы, значит, нет, не подхватываем? — Василий Антонович взял с пианино газету, развернул. Половина страницы в «Старгородской правде» была посвящена кружевницам из Чиркова. На нескольких фотографиях были заснятый бабушка Домна за плетением кружев, и девчата-комсомолки, собравшиеся на занятие к бабке, и председатель что-то говорил; из подписи явствовало, что он говорил слова одобрения начинанию комсомолок; и рисунки кружев были представлены крупно.

— Сейчас позвоню редактору! — воскликнула София Павловна. — Вот молодец-то!

Она поднялась было из-за стола. Но Василий Антонович удержал ее за руку.

— Не надо, Соньчик, сиди. Не надо областью руководить. Уж как-нибудь мы сами… Петр Де-ментьевич, Иван Иванович, и еще есть немало людей, которые это делают… А ты отдохни. Десять дней дома не была. Сиди не дуйся. Я правду говорю.

42

Это было странным, непонятным, незнакомым. Этого никогда не бывало прежде. Чтобы Юлия кому-то звонила? Кого-то искала? Напротив, она только милостиво принимала те или иные предложения, или отвергала их в другом случае, или, когда почему-либо не удавалось отвергнуть прямо, просто пряталась от них. А тут? Тут после долгих и долгих колебаний и раздумий, после долгих и долгих страданий пришлось все-таки поднять трубку обкомовского телефона и позвонить Вла-дычину в райком.

— Да! — как всегда, энергично и отчетливо ответил знакомый голос. — Владычин слушает.

— Игорь Владимирович, — почти пролепетала она, обдаваемая волнами отнимающего всю волю идиотского жара. — Это я, Юлия Павловна.

— О! Здравствуйте, Юлия Павловна! — радостно воскликнул Владычин. — Очень-очень рад слышать ваш голос. Как вы поживаете?

— Игорь Владимирович, — собрав все, какие оставались у нее, силы, сказала Юлия, — мне необходимо вас увидеть.

— А что такое? — Он явно встревожился.

— Надо, Игорь Владимирович.

— Хорошо, хорошо, — быстро согласился он. — С удовольствием. Всегда готов. Где прикажете?

— Может быть, это прикажете вы? Я приезжая, Игорь Владимирович. Старгород плохо еще знаю.

— Так, так… — Он, видимо, думал. — Знаете что, приходите после пяти в райком, а? Пропуск будет у входа. Вы ведь беспартийная? Партбилета у вас нет? Ну вот, приходите. У меня небольшой перерывчик образовывается от пяти до семи. В семь уже в педагогическом институте должен быть. Жизнь такая. Со студентами хочу по душам поговорить. Условились? Вас это устраивает?

— Да, да, конечно. Буду ровно в пять. Юлия положила трубку. Устраивает ли это ее!

Смешно говорить: два скоростных часа в качестве посетителя секретаря райкома! Не это ей надо, совсем не это. Но выбора не было. Она невесело усмехнулась, она жалела себя, жалела остро, до слез. Вот к чему ты пришла, гражданка Стрельникова, мечтавшая в девчонках о чем? О жизни кипучей, беспокойной, о путешествиях на трансатлантических и транстихоокеанских пароходах, о выставках и вернисажах, о громкозвучной славе. Мужчины не слишком много места занимали в этих мечтах, но почему-то именно они пришли легче всего, а то, остальное, так и осталось несбывшимся. И вот вновь не выставки, не сфинксы и не пирамиды, не беломраморный мавзолей Тадж-Махал в Агре, не Санта Мариа Ротонда в Риме и не сказочный пекинский город-дворец Гугун, а всё мужчина, мужчина и мужчина; только с той разницей на этот раз, что не он ждет ее где-нибудь на углу или за столиком ресторана, а она побежит к нему, именно побежит, чтобы быть у него ровно в пять, чтобы не потерялась ни одна из дорогих ста двадцати отведенных, предназначенных ей минут. Да и предназначенных ли? А не просто ли выторгованных, выпрошенных, вымоленных? «Очень-очень рад слышать ваш голос!» Нисколько ты этому голосу не рад, милый. Если бы тебе было приятно его услышать, ты бы давно услышал, давно бы доставил себе эту радость. Взял бы трубку и позвонил, и она бы со своим голосом, со всем, что есть у нее, тотчас прибежала к тебе, прилетела бы на крыльях. Но ты о ней и не помнил; тебе дороже студенты из пединститута, всякие бюро и пленумы, решения и проекты решений, стройки и перестройки, те стопы исписанной неторопливым косым почерком бумаги, которые ты прячешь под ключ в своем столе.

Итак, значит, в пяты Времени еще много, но за это время надо одеться со всей, какая только возможна, тщательностью, чтобы все было просто той божественной простотой, которую двадцать пять веков назад, как религию, исповедовали в древней Греции. Два с лишним часа ушло на то, чтобы надеть простенький сиреневый костюмчик, такой простенький, что Юлия и впрямь выглядела в нем будто бы вырубленная тем же самым резцом, что рубил из мрамора Венеру, которая стоит ныне в одном из тесных залов галереи Уффици во Флоренции и носит имя Медицейской. Только на Венере Медичей нет ни костюмчика, ни столь современных тончайших, невидимых чулок и туфель на этих тоненьких каблучках, и волосы ее не разбросаны в том буйном беспорядке, на создание которого уходит так много времени и стараний. А в остальном — что ж? Неужели только древнему мрамору быть прекрасным!

Юлия всегда знала, как она выглядит и как она одета. Стоило ей выйти на улицу — и это обнаруживалось само собой. Если под взглядами прохожих, под взглядами сидящих на скамьях в сквере она шла не торопясь, высоко подняв голову, уверенно и величаво, — значит, на ней все было в полном порядке. Если почему-либо хотелось быть не замеченной прохожими, если появлялось желание обогнуть скверик стороной и избежать рассматриваний, то дело плохо: или чулки не так, или что-нибудь не в тон чему-нибудь; тогда, словом, и настроение не то.

На этот раз, хотя и одевалась она со всей тщательностью, Юлия не замечала ничьих взглядов и совсем не думала о впечатлении, какое производит на прохожих. Мысли ее были запутанные, и с отчетливостью она думала только об одном: надо прийти точно в пять. И в кабинет Владычина она вошла именно в ту минуту, когда часы на стене показывали это время, ни минутой раньше, ни минутой позже.