Приговор - Отохико Кага

Очень чётко мне запомнилась и равнодушная отстранённость оставшихся на утёсе людей, их бесстрастные лица. Каждый был сосредоточен на своём — кто поднимался вверх, кто спускался вниз. И ещё одно — не знаю, то ли я действительно видел это, то ли сюда вплелись какие-то другие, более поздние воспоминания, только я очень хорошо помню, что один мужчина, склонившись к своей спутнице, что-то нашёптывал ей и беззаботно улыбался. Мужчиной был Иинума, а женщиной — Кикуно. Во всяком случае, так мне показалось. Вполне вероятно, так оно и было, но утверждать этого я не стану. Помню только, как их весёлые лица становились всё меньше, меньше…

Точно помню, что смотрел вниз. Отвесная круча, мимо которой я летел, падала вниз, словно отсечённая резким ударом ножа, только кое-где она выставляла кулаки камней. Внизу, там, куда я летел, виднелась большая каменная площадка, и я точно знал, что, долетев до неё, разобьюсь и умру. «Неужели это и есть смерть?» — думал я, но абсолютно никакого страха не ощущал. Может, так всегда и бывает — оказавшись лицом к лицу с неумолимой, всесильной и неотвратимой судьбой, человек перестаёт барахтаться, смиряется и полностью покоряется обстоятельствам?

Я не только не испытывал страха. Я смаковал миг смерти. Вернее, это был даже не миг, я наслаждался смертью долго и обстоятельно. Меня окружал светлый и прекрасный мир, в котором всё было приспособлено для меня и всё имело значение. Небо, облака, горы, люди, ветер, свет, скалы, снег — спешили поведать мне нечто, исполненное глубокого смысла. Под глубоким смыслом я не имею в виду что-то мудрёное, связанное с хитроумными логическими построениями. В отдельности всё было просто и ясно. Но только в отдельности. Если воспринимать окружающий мир как единое целое, то всё, что к нему относилось, — небо, облака, горы, люди, ветер, свет, скалы, снег — выражало нечто большое и значительное. Примерно, как симфония, которая рождается из простых и ясных звуков, издаваемых отдельными инструментами-

Нет, снова не так. Нельзя сказать — выражало. Всё, что я видел вокруг, не выражало ничего такого, чего не было бы в этом мире, просто являло его целиком. Мне трудно подобрать правильные слова, но даже моё тело не было исключением. Летя вниз, оно по своим свойствам было равноценно небу и облакам, оно являло собой весь мир. Моё сознание уже не принималось в расчёт. Душа, абсорбированная телом, превратилась в комок плоти, подчиняющийся закону свободного падения. Повторю ещё раз — в тот миг я действительно испытывал наслаждение.

Каменная площадка приблизилась. Смерть. Чёрный полумрак — зелёный мох, снег, потом — глубокая таинственная тьма, какой я никогда ещё не видел. Я потерял сознание.

Первое, что я увидел, очнувшись, был ослепительно белый свет. Он ярко сверкал на чернеющей вокруг земле, словно она дала трещину. Он бил мне прямо в глаза, их нестерпимо резало, и я сомкнул веки. Щёки ощутили тепло солнечных лучей, и я понял, что жив. Обе руки были целы. Но вот ноги ни за что не хотели двигаться. Чуть приоткрыв глаза, я попытался оценить ситуацию. Я упал в снег, погрузившись в него до пояса. Одновременно с радостью оттого, что спасся, я ощутил резкую боль в левом боку и в ступне. Боль неумолимо надвинулась на меня, словно говоря: вот тебе и наказание за то, что остался жив. Пошире раскрыв глаза, я огляделся в растерянности. Ослепительно белый свет оказался облаком. Небо было необычно тёмным, почти чёрным. Я подумал, что именно эта чернота и заполняет космос, простираясь до самых дальних его пределов, это единственное, что там есть. Ещё один шаг, и меня поглотила бы эта огромная, гигантская (нет слова, достойного определить её огромность) тьма. Но я не сделал этого шага. И теперь мне было больно. Я застонал.

Снег вокруг подтаял, и под кожу проникал холод. Я попытался руками разгрести снег и выбраться. Вдруг снег стал красным. У меня из носа хлынула кровь. Я прижал к носу рукав рубашки, чтобы унять её, и снова потерял сознание. Когда я снова очнулся, то увидел, что лежу на одеяле, а вокруг стоят люди. Вглядевшись в лица, я увидел незнакомого мужчину, Иинуму и прочих моих товарищей, а также Мино и Кикуно. Мы находились в какой-то хижине. Я попытался подняться, но незнаемый мужчина остановил меня, сказав, что мне нельзя двигаться. Это был врач, случайно оказавшийся вместе с нами в хижине.

Несколько дней я пролежал в хижине, потом меня переправили в больницу, в Тояму. Спускаться вниз на спине у носильщика было не очень приятно, но от подножья горы Татэямы начиналась довольно пологая дорога, и оттуда меня везли уже на машине. В больнице меня тщательно осмотрели: оказалось, что переломов у меня нет, только вывихи и ушибы, но поскольку у меня сильное сотрясение мозга, то во избежание осложнений придётся около двух недель провести в больнице в полном покое. У Иинумы и прочих уже кончались отпуска, и они уехали, Мино — у неё в колледже были летние каникулы — и Кикуно, которая вообще была совершенно свободна, решили остаться со мной, но я воспротивился, заявив, что двух сиделок слишком много для одного больного, и в конце концов со мной осталась одна Мино. Уж не знаю, каким образом им удалось между собой договориться. Так или иначе, сначала Мино была в ужасно дурном расположении духа. Сколько я ни пытался заговорить с ней, она только отмалчивалась.

— Ты что, дуешься?

— …….

— На что-то сердишься?

— Да нет.

— И всё же ты сердишься. Тебе что-то сказала Кикуно?

— …….

— Ты меня к ней ревнуешь?

— Это ты меня ревнуешь. Ты всё время подозреваешь нас с Ко-тяном.

— Ясно. Это тебе Кикуно сказала?

— Я и раньше это знала. Ты вообще ревнуешь меня ко всем мужчинам.

— Может, когда-то и ревновал. В прошлом.

— Что значит в прошлом?

— В прошлом это в прошлом. Это значит, что теперь всё по-другому. Теперь я тебе верю. И совершенно не ревную.

— Этого Кикуно не говорила.

— Это говорю тебе я. Всё в прошлом. Я теперь другой. Точнее, стал другим в то мгновение, когда сорвался со скалы. Я понял, что люблю тебя. Не знаю, как лучше тебе объяснить, но это абсолютная правда.

— Забавно, — засмеялась Мино. — Слово «абсолютный» как-то с тобой не вяжется. В этом что-то от Божественного Откровения.

— А я действительно встретился с Господом Богом, — тоже засмеявшись, сказал я.

— Вот дурак! Знаешь, а ведь я тебя люблю. Мне больше никто не нравится, только ты.

— Правда? — оживился я. Она впервые сказала определённо, что любит меня. Я притянул её к себе, и она не сопротивлялась. В маленькой больничной палате, освещённой лучами заходящего солнца, мы тесно прижимались друг к другу липкими от пота телами.

— Выйдешь за меня? — спросил я, и Мино, всегда отвечавшая на этот вопрос крайне уклончиво, кивнула.

— А когда?

— Ну не сразу же. Может, в следующем году, когда ты устроишься на работу.

— Правда? — Я требовал от неё новых и новых подтверждений.

Через неделю, когда мне разрешили ходить, она уехала в Токио. Я снова и снова жевал и пережёвывал слова «любовь», «женитьба», но теперь, когда Мино не было рядом, они вдруг утратили всякий реальный смысл. Жениться — значит жить с ней в одном доме, растить детей… С юридической точки зрения это значит «вступить в брак», то есть заключить соответствующее соглашение, предусмотренное Гражданским кодексом. Есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы вступать в брак с Мино? На этот вопрос я не мог найти ответа. Для того чтобы брак был осмысленным, надо, чтобы осмысленной была сама жизнь. Но жизнь в этом мире, даже с ней, казалась мне бессмысленной и скучной.

Я часто возвращался мысленно к тому мгновению, когда падал со скалы. Размышлял о светлом и прекрасном мире, открывшемся мне тогда. Пока я падал, я не сомневался: ещё несколько секунд — и я умру. Можно сказать, я смотрел на мир как бы с того света. Я видел все, включая себя самого, совершенно отчётливо, до мельчайших подробностей, и это рождало во мне ощущение счастья. Почему? Откуда это ощущение значительности и совершенства смерти? Мои мысли постоянно вертелись вокруг одного и того же.

Однажды ночью, бродя по коридорам больницы, я набрёл на запасную лестницу и, поднявшись по ней, оказался на крыше. Это было старое четырёхэтажное бетонное строение, то есть высота была не такая уж и большая, но, когда я посмотрел вниз, асфальтовая мостовая показалась мне игрушечной. Мимо прошёл крестьянин, таща за собой пустую тележку. Мне захотелось прыгнуть вниз на серый асфальт, освещённый светом фонаря. Я представил себе, как это будет, снова и снова восстанавливая в памяти сладостные минуты падения, но тут мне пришло в голову, что у меня есть ещё дела в этом мире. Я подумал о Мино — ведь она останется одна. Я вдруг увидел её трогательную фигурку на отвесной скале, и это поколебало мою решимость. Я вернулся в палату и написал ей письмо.