Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— А если именно тот, кого принуждают к невольничьей работе в поле или в руднике, получил от предвечной мудрости чудесный и таинственный дар, который на свободе сделал бы его учителем учителей в поэзии, математике, философии? — со слезами на глазах, с глухой болью в сердце спросил Аарон.

— Этот дар высечет из него такую мощь, что раскует цепи рабства и вознесет в ряд самых достойных. Ты говорил о Кхайране: разве не был он невольником, прикованным к веслу? А ныне он могущественный военачальник.

— А сколько Кхайранов и дальше гребут, пока не умрут в цепях? Собачьей смертью… Ты издеваешься надо мной, а ведь я прибыл сюда для того, чтобы таких, как Кхайран, освободили от цепи… Я уже говорил тебе как-то: сила общины моей, сила церкви исходит из мудрости, а служит любви и доброте… Я выкупаю невольников, чтобы они, скинув цепи, распрямив спины и локти, имели возможность работать свободным разумом, высекать из него сокровища в разных искусствах.

— А до меня доходили вести, что те, кого ты выкупил, куда тяжелее работают на землях епископов и монастырей, спиной и плечом, а никак не разумом, которым они здесь трудились… Но именно так и должно быть. Ведь если бы никто не гнул спину на епископа и аббата в поле, то откуда бы взял епископ или аббат одежду, еду и угол для тех, кто тебя, Аарон, учил грамматике, риторике и логике? Ты подумал когда-нибудь о том, сколько невольничьих рук работало для того, чтобы ты был сейчас таким ученым? Но прости, что я тебя покидаю. Тут какие-то евреи к тебе пришли. Я же пойду в гарем — у меня сорок четыре жены, но только восемь из них я действительно люблю. Эти восемь я убью своей рукой: не хочу, чтобы прежде, чем умереть, они раскрывали свои тела для любви берберов.

И тогда перед глазами Аарона впервые раскрылись тайные помещения гарема. Впервые увидел он такое сборище красивых женщин — женщин, которые должны были умереть через минуту и знали, что умрут. Видел, как они умирали: познал тайну звериного обличья изрезанных тел и еще большее звериное обличье тел, которые силятся хоть на миг отдалить миг смерти. Аарон умолял своих спасителей, чтобы они вместе с ним спасли и Ибн аль-Фаради. Оба отрицательно качали головами.

— Мы заботимся только о твоей жизни, — сказал один.

— Весь город знает, кто он такой, не поверят берберы, что это один из наших, — добавил второй.

Ибн аль-Фаради не подражал римлянам: убив восемь любимых жен, он не убил себя. Но, убиваемый берберами, он не целовал кровавых рук, не молил о жизни: земля могла быть шаром, хотя пророк Магомет учил иначе, но Кисмет неизбежно оставался собой даже на шарообразной земле.

Входя в Кёльн через западные ворота, Аарон подумал, что Рихеза, может быть, все еще ожидает его возвращения через восточные ворота. Покидая год назад дом архиепископа, он даже не простился ни с сестрой Оттона, ни с его племянницей. Боялся, что они разгневаются на него — уговорят Гериберта, чтобы тот переменил намерение, чтобы в Польшу, а не в Испанию послал бездомного монаха. Аарон просто бежал тогда от влюбленных в Болеславову кровь женщин. Трусливо бежал, только бы не ехать в Польшу.

А в Польшу он все же поехал. Но не бездомным монахом, а облеченный саном, почтенным преосвященным аббатом.

Правлению его были подвластны тысячи славянских душ, темных душ, которые он должен был утверждать в новой вере, чужой, непонятной. Но не только души вверили ему. А и обширные леса, луга и пахотные земли, лесные сплавы, медоносные борти, десятки коров и свиней, сотни лесных зверей, которые должны были убивать для него умелые охотники, и сотни женских и мужских спин, которые должны гнуться, подневольно работая на него, Аарона. Бдительным оком должен был он следить, которая спина сильнее прочих, более гибкая. Эту он должен выделить из числа прочих — одеть в хорошо выделанную медвежью шкуру, в наряд княжеского война. И вместе с такой шкурой должен вручить палицу, лук, полета стрел, а отборному воину — копье и щит; а уж отборному из отборных сам князь даст остроконечный шишак, цепь из янтарных шариков, а кое-кому даже кольчугу, снятую с убитого сакса.

Дали ему еще и власть казнить смертью тех, кто, приняв крещение, втайне совершает языческие обряды. По любому его вызову прибудет в Тынец из Кракова княжий сотник, любого, на кого укажет палец аббата — вот этот вернулся в мерзостное язычество, — быстро посадят на кол. Чаще всего ловили на отправлении безбожных обрядов девиц. Был, правда, какой-то закон, запрещающий карать их смертью, — даже Унгер Познаньский, тот самый, о котором Сильвестр с неприязненной гримасой говаривал "этот мясник", давно уже почти дал убедить себя Бесприму, первородному сыну Болеслава, что кара смерти никогда не коснется невинных девиц. "Ведь прежде, чем она умрет, кол будет ее мужем", — с жаром втолковывал Бесприм, потирая узловатые руки.

Но Аарон умело отказался от права и обязанностей выносить смертные приговоры. "Княжеское это дело, а не монашеское", — объяснял он, ссылаясь на писания святых отцов.

Впрочем, и другие права и обязанности, которые накладывало звание настоятеля самого богатого в Польше монастыря, отнюдь не обременяли любимца Сильвестра Второго.

Долго отказывался он от чести, о которой и не мечтал, к которой и не стремился. И наконец уступил. Не поддался уговорам Гериберта и Рихезы — не уступил их немилости и гневу. Но не сумел устоять против горячих уговоров Тимофея, многолетнего друга.

Тимофей прибыл в Кёльн за месяц до возвращения Аарона из Кордовы. У Аарона слезы стояли в глазах. Тимофей же улыбался, как будто высокомерно, но лишь для того, чтобы скрыть волнение.

— Ты нисколько не изменился за эти годы, преподобный отец Аарон, — сказал он, держа приятеля за плечи.

— Зато ты страшно изменился, преосвященный епископ, — прошептал Аарон, впиваясь глазами в жесткое, полное, почти расплывшееся, но, пожалуй, еще более красивое, чем раньше, лицо Тимофея, уже не обрамленное, как когда-то, кудрями, спадавшими чуть не на плечи, теперь у него была короткая, золотистая щетина с выстриженной тонзурой. — Как же ты похож сейчас на дядю, Иоанна Феофилакта. И подумать только, что теперь вы оба епископы.

— Давно ты не был среди христиан, отец Аарон, — усмехнулся Тимофей, познаньский епископ, — вовсе перестал интересоваться делами нашей церкви. Нет уже епископа Иоанна Феофилакта, есть святейший отец Бенедикт Восьмой. Пришел час отмщения за унижение Оттона Чудесного и Сильвестра Мудрейшего; камня на камне не осталось ни от одного замка Кресценциев, а сын Феодоры Стефании, шутовской патриций, последовал, унесенный паршивой какой-то хворью, в адское пекло к своим дедам и отцам, остальных же родичей далеко из пределов Рима и его окрестностей изгнал мой святейший дядюшка!

Аарон бессильно упал на скамью.

— Иоанн Феофилакт — папа?! — еле выдавил он, так сжалось у него сердце от безграничного и радостного удивления. От удивления и надежды. Значит, он вернется в Рим! Тот, кто явился ночью к одинокому Сильвестру в дни самого большого унижения, не отвергнет любимца Сильвестра в дни его славы и могущества!

Но радостные надежды тут же развеялись.

— Дядя и я очень изменились, но Рим похож на тебя, отец Аарон: но меняется. По-прежнему изгоняет каждого достойного наместника Петра. И дядю изгнали римляне. Но я не тужу, вернется! Вернется, как Григорий Пятый. Такие всегда возвращаются.

Установилась минутная тишина. Тимофей стал прохаживаться, шурша переливающимся епископским облачением. Аарон следил за ним все еще изумленным взглядом, полным радостного восхищения.

По вдруг он опустил глаза к полу.

— А что с ней?

— С кем?

— С Феодорой Стефанией, — прошептал он, с трудом переводя дыхание.

Тимофей снисходительно, но не ехидно улыбнулся.

— Нашлись ревностные советчики, которые советовали дяде, — сказал он небрежно, — чтобы он велел удушить ее в темнице. Но святейший отец сказал: "Без мужа и сынка эта стареющая женщина не опасна. — Ответил мудро и милосердно: — Пусть живет, пусть пользуется покоем и свободой". Мы, тускуланцы, не изощряемся в жестокостях. Мой предшественник в Познани германец Унгер каждую девицу, которую ловили на том, что она бросает венки в Варту, тут же приказывал сажать на кол. Я же таков девице приказываю на год удалиться в лес. Если волки не съедят, если с голоду не умрет, пусть через год спокойно возвращается под родительский кров; еще стараюсь, чтобы какой-нибудь княжеский воин, из тех, что самый набожный, взял ее за себя. Уж он-то отучит ее от языческих обрядов.

Аарон вздохнул:

— Как же не завидовать тебе, Тимофей? Сбылись твои мечты, казалось бы такие недосягаемые. Мощью епископского помазания борешься с демонами славянских земель!

Тимофей потянулся. Потерся пухлым лицом о левое плечо.

— Это так. Все сбылось. Даже больше, чем мечтал.