Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Одиночество давало Аарону все больше свободного времени, которое он посвящал не столько размышлениям, сколько знакомству с красотами страны и города. С помощью проводников он осмотрел все кварталы, все закоулки Кордовы, поражаясь великолепию и размерам столицы халифов. Не хотел верить, когда ему сказали, что пятьдесят тысяч человек размещены здесь в тринадцати тысячах домов, но не мог молча не признать, что Рим со всем его великолепием, если бы его какими-то чарами перенести сюда, рассматривался бы в лучшем случае не более как двадцать девятое предместье Кордовы, и при этом далеко не самое блистательное, не самое большое, а куда грязнее и беднее, чем все иные предместья. Он припомнил, что саксонская монахиня Гротсвита, ученая поэтесса и верная служанка Христова, как-то писала о Кордове и назвала ее "алмазом мира". Взор Аарона поражали формы и краски храмов и дворцов, буйство садов, богатство людных рынков, зеркальная вода в реках и жемчужная — в бесчисленных фонтанах… Портики ошеломляли красотой мрамора — бледно-розового, бледно-зеленого, голубого или черного. Вспомнились Аарону слова одного из живописцев, который к празднику Ромула разрисовывал ткань одеяний Оттона по описаниям в греческой книге, а живописец сказал: "Цвета — они как люди: бывают сильные и нежные". Пробегая по улицам Кордовы или по ее окрестностям, Аарон не раз думал, что предвечная мудрость в Испании изволила нарисовать ту же картину, что и в Италии, только здесь прибегла к более сильным краскам, а там взяла понежнее. Действительно, небо над Испанией более голубое, чем над Римом, Арецией или Равенной; здесь более сильная зелень оливковых рощ, виноградников и лугов; ярче желтизна и оранжевость благородных плодов; резче розоватость и белизна цветка; сильнее блеск воды, чернота глаз и волос, матовость лиц, серость теней, зеленоватая золотистость луны, серебристость звезд, рыжая огненность солнца. Но не только краски и блики здесь сильнее, чем в Италии: звуки и запахи тоже. Аарон даже страдал оттого, что столько великолепия и красоты дано в удел неверным богохульникам, но успокаивала мысль, что, поскольку, по словам Сильвестра Второго, за все надо платить, христиане должны взамен за дар истинной веры и милость крещения и спасения платить отказом от всех этих дивных сокровищ природы и искусства. И чувствовал, что после третьего пребывания здесь будет куда с более стесненным сердцем покидать этот край, чем в прошлые разы. Появилось желание остаться здесь навсегда: сначала он гнал от себя эти мысли с возмущением и ужасом, потом все с большим трудом, все слабее. "Что меня там ждет? — думал он грустно. — Бесконечные скитания от монастыря к монастырю, от одного герцога к другому, хлеб из милости, какой же порой горький хлеб герцогов, епископов, аббатов, все неприязненней косящихся на приблудного монаха, который был некогда любимцем Сильвестра-Герберта, учителя, постигшего тайные науки".

Желание перешло в решение, и случилось это после того, как однажды он принял двух посетителей. Утром он беседовал с евнухом, некогда бывшим управляющим владельца сорока двух кораблей, а с недавнего времени обедневшим, ставшим почти нищим. Аарон горячо уговаривал его покинуть халифат, обещал в соответствии с поручением Гериберта дать в управление большую речную пристань на Рейне.

— Евреи привезли мне известие от брата, которого ты выкупил, — презрительно усмехнулся евнух, — он умоляет меня, чтобы я не давал себя уговорить, потому что попаду в такую же страшную неволю, как и он.

— Волю я тебе несу, а не неволю! — крикнул возмущенный Аарон.

Евнух долго и внимательно всматривался в него.

— Я ведь разбираюсь не только в кораблях, но и в душах людских, — ответил он медленно, отчеканивая каждое слово. — Мне рассказывали много и о тебе. Не ошибусь, если скажу, что ни тебе, ни тому, кто тебя послал сюда, а ныне уже покойному, не дано было знать, что вы нам несете.

Вечером навестил Аарона старый пресвитер, доверенное лицо христианского епископа Кордовы. Долго рассказывал об унижениях, которые испытывают слуги Христовы под властью Полумесяца, об огромных налогах, которые они платят, отрывая от рта почти каждую ложку, о тяжкой, почти тюремной жизни за стенами церквей, истинных домов для прокаженных. Весь его рассказ можно было свести к одной фразе: "Край этот полон чудес природы, искусств и мудрости — но чудеса эти не для нас: у нас здесь одна обязанность нести нужду, а право мы имеем лишь на слезы". Закончил он свой рассказ неожиданными словами, сквозь которые действительно пробились слезы:

— Останься с нами, брат. Тот, кто прислал меня, много знает о тебе и о том, кто тебя прислал и кого уже нет в живых. Ты будешь светильником, озаряющим сумрак дома прокаженных, который всегда был также домом правды и спасения.

И Аарон почувствовал слезы в глазах и в горле. И решил: "Останусь".

Но на другой день у него был другой гость. И разговор с ним не мог не поколебать его решения.

Необычный был этот гость. На нем был короткий, обтягивающий костюм воина, на плечи накинута переливающаяся ткань, спадающая в виде узкой епанчи с наплечников серебристой кольчуги до самых серебряных шпор, украшающих узконосые башмаки. Рубины и аметисты вспыхивали на золотой рукояти кривого короткого меча, заткнутого за цветной пояс. Лицом он показался Аарону похожим на Болеслава Ламберта — светло-серые глаза и золотистые брови странно выделялись на коричневом от загара лице. Из-под украшенного аметистовым полумесяцем тюрбана ярко-пурпурного цвета виднелись золотистые волосы. В такой же ярко-пурпурный цвет была выкрашена широкая, длинная, до самой груди борода.

— Меня зовут Кхайран, — сказал пришелец.

Аарон вздрогнул.

Ему хорошо было известно имя предводителя наемных дружин, который вот уже десятилетия сеял ужас среди христианских врагов халифата, последние несколько лет был пугалом для самих же арабов, которым служил. Ведь как раз накануне христианский пресвитер рассказал Аарону, что воины Кхайрана совсем недавно убили знатного вельможу Вадхиба. А как-то Аарон слышал жуткий рассказ о жестоком убийстве, имевшем место два года назад, об убийстве халифа Мохаммеда аль-Махди, того самого, который приказал в свое время распять обезглавленное тело Абд ар-Рахмана Санчола. И вот именно Кхайран, тот самый Кхайран вот этой самой рукой, которая касается теперь приветственно лба и рта, может быть, вот этим самым кривым мечом, заткнутым за цветной пояс, лично убивал халифа Махди вместе с другим предводителем наемников, Анбаром. "Что же нужно от меня этому кровавому, жестокому убийце?" — с замиранием сердца спрашивал себя Аарон, не в силах оторвать тревожный взгляд от необычного пурпура бороды, над которой толстые, вовсе не арабские губы складывались в мягкую, почти дружелюбную улыбку.

Кхайран продолжал:

— Меня не всегда так звали. Но я забыл, как звала меня мать, когда мне торжественно подстригли в детстве волосы. Может, звала Мстивой, может, Собебор, может быть, Болеслав, а может, Владимир.

Говорил он по-гречески медленно, с явным усилием, то и дело вставляя арабские слова. Рассказал, что спустя несколько лет после того, как подстригли, его продали кому-то в Перемышль, потом кому-то еще в Киеве и еще кому-то в Херсоне. Много лет он греб веслом, прикованный к греческой галере, потом к египетской, потом на одном из кораблей какого-то купца из Мурсии. Был он сильный, проявил во время морского сражения отвагу и ловкость — и его продали как воина. Долго он воевал, преимущественно против христианских князей Кастилии; бывал бит палками десятников; потом сам стал бить — как десятник; потом стал сотником; потом командовал целым конным отрядом; потом пятью, десятью отрядами; а ныне предводительствует огромным, многотысячным войском.

— Визирь, да и сам халиф Хишам, пугливый человек, — это игрушка в наших с Анбаром руках.

Аарон неуверенным голосом спросил, что привело к нему столь знатного гостя. С минуту он полагал, что мухтасиб привел в исполнение свою угрозу: непрошеный пришелец из христианских земель будет силой выдворен за пределы халифата, а может быть, даже брошен в темницу. Единственно, что поражало Аарона, почему именно столь высокопоставленному военачальнику поручено дело, которое больше пристало начальнику местной городской стражи? Или, может быть, этот Кхайран столь ревностен в вере, которую чтит, что ему доставляет радость собственноручно убивать христиан?

Он ожидал изгнания, тюрьмы, избиения, пыток, даже смерти. Но никак не того, о чем Кхайран спросил его вежливо, кротко, почти с мольбой:

— А ты мог бы вывести меня за пределы халифата вместе с невольниками, которых выкупаешь? Может быть, вскорости мне понадобится твоя помощь. Я щедро заплачу.

Аарон не верил своим ушам. Неужели Кхайран шутит? Издевается над угодным господу делом, которое привело христианского священника из таких далеких стран в Кордову? Может, хитро испытует его: получив согласие, обвинит Аарона перед мухтасибом в обмане, в желании разбогатеть под видом вывоза выкупленных невольников?