Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

— Тогда я умру.

— Нет, ты будешь жить. Я этого хочу.

Наступила минута молчания. На глазах Кристель выступили слёзы.

— Я опять вернусь сюда весною, — продолжал итальянец, — вместе с солнцем, а до того времени ты будешь ждать меня здесь в доме.

— Я должна слушаться вас, — ответила она, печально опустив голову.

— Тебе будет хорошо у них. Господин Эгберт и фрейлейн...

— Да, они добры ко мне, как святые к бедным грешникам.

— Но и перед ними ты будешь молчать как могила.

— Я исполню это, только избавьте меня от новых клятв, — ответила она боязливо.

— Что, он тебя не спрашивал об этом? — спросил Цамбелли, делая рукою какие-то знаки в воздухе.

Кристель вся задрожала и едва не упала в обморок.

— Нет, но и вы не напоминайте мне этого.

Цамбелли поддержал бедную Кристель, и голова её на одну минуту склонилась на его грудь. Он ласково гладил её по волосам.

— До свидания, — сказал Цамбелли. — На днях я опять зайду к тебе.

Она молча поцеловала его руку и хотела уйти, но он удержал её.

— Подожди, Кристель, я должен дать тебе одно поручение. Ты знаешь графа Вольфсегга?

— Да, знаю.

— Ну, слушай же, — продолжал Цамбелли, понизив голос. — Он часто бывает здесь в доме. Следи внимательно за ним и заметь, в каких он отношениях с фрейлейн Магдаленой. Ты мне всё расскажешь при следующем свидании.

Цамбелли быстрыми шагами удалился из сада, а Кристель как будто приросла к месту и задумчиво глядела ему вслед, хотя его стройная фигура уже давно исчезла за деревьями.

Цамбелли прошёл в комнаты Эгберта и, застав его вдвоём с Гуго, заговорил с ними о самых обыденных вещах, как бы желая сгладить то впечатление, которое он произвёл на них при своём первом посещении. Зная, что Эгберт любитель музыки, он завёл речь о новой опере Чимарозы «Matrimonio segreto» и так расхвалил её, что оба приятеля решили в тот же вечер отправиться в театр Kartnerthor, чтобы послушать её.

Опера произвела чарующее впечатление на молодых людей, и, выйдя из театра, они долго блуждали по городу. Была светлая осенняя ночь без дождя и ветра. Звёзды блестели на небе. Улицы были наполнены пешеходами и экипажами. У фонтанов на Graben’e стояли группы людей, смеялись и разговаривали. Из шинков слышались гитары цыган и квартеты так называемых «пражских музыкантов». Звуки музыки, смешиваясь с пением, смехом и говором на разных наречиях, далеко разносились в тихом ночном воздухе. Гуго невольно сравнивал окружавшее его веселье и полноту жизни, богатство и разнообразие национальных костюмов и солдатских мундиров со скучным однообразием и суровостью северной столицы.

— Что за прелестный город! — воскликнул Гуго вне себя от восторга. — Здесь не то что в Берлине! По крайней мере понимаешь, для чего родился и живёт человек!

Эгберт, погруженный в свои мечты, ничего не отвечал на глубокомысленное замечание своего приятеля и даже вряд ли слышал его.

Мимо них в толпе проходили нарядно одетые женщины и девушки; одни в сопровождении слуг, другие с наглыми и вызывающими лицами, большей частью красивые и молодые. Все, казалось, следовали за общим потоком, гонимые тем же неудержимым стремлением к удовольствиям и наслаждению, которым было проникнуто всё пёстрое население блестящей австрийской столицы.

Приятели шли молча некоторое время; но на повороте улицы Гуго неожиданно остановил Эгберта за руку и указал ему на человека в плаще, с надвинутой на глаза шляпой, который поспешно прокрадывался в тени домов.

— Посмотри, Эгберт, не наш ли это секретарь!..

— Армгарт! Что делать ему на улице в такой поздний час?

— Вероятно, ищет успокоения. Я думаю, он дорого дал бы, чтобы сделаться невидимкой.

— Ты не ошибся, это действительно секретарь. Но я не понимаю, на что ты намекаешь.

— Неужели ты не заметил в нём никакой перемены в последнее время? Разве он бывал когда-нибудь так тороплив и непоследователен в разговоре, как теперь?

— Нет, но он завален работой и, по его словам, ему никогда не приходилось так много писать, как при графе Стадионе. Это должно было отразиться на нём. Ведь он уже не молод....

— Как ты думаешь, Эгберт, не пойти ли нам по его следам?

— Изволь. Вот он стоит под фонарём и выжидает удобной минуты, чтобы проскользнуть в дом.

— Что это за дом?

— Гостиница «Kugel». Видишь, над дверью висит золотой шар.

— Тем лучше. Вот он входит; последуем его примеру и разопьём бутылку.

Однако надежда молодых людей не оправдалась. Армгарт не оказался ни в нижнем этаже, где бражничал простой народ, ни в залах верхнего этажа, где заседала более избранная публика. Эгберт плохо знал расположение гостиницы и в то же время стеснялся спросить у слуг, нет ли у их хозяина отдельных комнат, закрытых для большинства публики.

— Вооружись терпением, друг мой, — сказал Гуго. — Мышь спрячется в нору, а потом сама из любопытства высунет голову.

Молодые люди сели у стола, на котором горела свеча в цинковом подсвечнике. Старый кельнер принёс им вина и стаканы.

Сравнительно с шумом, который происходил внизу, в залах верхнего этажа было очень чинно и чопорно, так как большинство посетителей были бюргеры. Все сидели у деревянных крашеных столов, и только немногие курили. Одни говорили громко, другие вполголоса, и только по временам слышались отдельные слова: Бонапарт, Испания, Германия, император Франц; но в следующий момент разговор опять переходил в шёпот.

Несмотря на вновь учреждённую милицию и на брожение умов, поощряемое графом Стадионом, венские бюргеры по-прежнему боялись вездесущих полицейских шпионов. Они охотно пожертвовали бы всем своим имуществом для дорогого отечества, если бы это можно было сделать без огласки. Среди них было очень мало таких, которые имели достаточно мужества, чтобы высказать то, что они чувствовали, хотя постоянная забота о будущем мешала им наслаждаться настоящим. Большинство присутствующих в этот вечер в гостинице «Kugel» были её постоянными посетителями, а потому неожиданное появление двух молодых людей в их святилище произвело между ними некоторый переполох. Несмотря на приличное платье и вежливые манеры новых гостей, многие искоса посматривали на них и таким взглядом, который, казалось, почти с упрёком говорил: «Зачем вы пришли сюда; вам здесь делать нечего!» Но общее недоверие тотчас же рассеялось, когда один из бюргеров, приглядевшись к Эгберту, назвал его фамилию, и