Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

Не зная, на что решиться, Гуго ходил взад и вперёд перед гостиницей в надежде услышать что-нибудь от выходившей толпы. Но ему недолго пришлось прогуливаться, потому что он вскоре увидел самого секретаря, который пробежал мимо него как помешанный со всеми признаками испуга и отчаяния. Воображению Гуго представился образ несчастного игрока, который ищет исхода своему несчастью в самоубийстве; но он утешал себя мыслью, что Армгарт выберет для себя самый медленный, но любимый способ бюргеров лишать себя жизни повешением.

Решив таким образом занимавший его вопрос, Гуго пустился бежать за шмыгающей впереди тенью, несмотря на то, что его беспрестанно задерживали попадавшиеся навстречу экипажи и пешеходы.

Несчастный секретарь летел опрометью, несмотря на свои годы, и несколько раз сворачивал с дороги, как будто чувствуя, что его преследуют, но Гуго всё-таки нагнал его в нескольких шагах от Schottenthor и схватил за руку.

— Ну, гнался же я за вами, почтеннейший, как будто на охоте! — сказал Гуго. — Если бы наша знать ещё содержала скороходов, то это была бы отличная должность для нас обоих.

Лицо секретаря исказилось от ужаса. Он хотел вырваться из рук Гуго, но тот удержал его.

— Хотя, разумеется, вы лучше меня знаете город, — продолжал Гуго, — но, мне кажется, мы идём дальней дорогой.

— Оставьте меня в покое, милостивый государь. Я сумею один вернуться домой.

— Вы — может быть, но не я. Вы или Эгберт должны сопровождать меня и довести до дому. Но так как Эгберт отправился к министру...

— Какой бес овладел вами?

— Я только что хотел задать вам тот же вопрос. Но успокойтесь, господин секретарь, нам всё известно, мы сами с Эгбертом были сегодня вечером в гостинице «Kugel»...

— Ради всех святых, не говорите об этом, — прервал секретарь, боязливо оглядываясь.

— И удивляемся только одному, — продолжал Гуго невозмутимым голосом, — что вы спасены и на свободе.

— На одну только ночь! — ответил Армгарт, подавляя стон. — Прочь!.. Всё кончено! Сжальтесь, отпустите меня; Дунай недалеко!.. Моя бедная жена... Скажите Эгберту...

— Почему вы сами не хотите сказать ему, что проиграли несколько сот гульденов?

— Я опозорен. Моё имя записано в полицейских книгах...

— Вас, вероятно, накрыли во время игры и записали ваше имя?

— Полиция интересовалась не одной только игрой в фараон.

— Но ведь обыск произведён не в вашем доме! Получите строгий выговор и только. Выговор спрячьте в карман; Эгберт заплатит ваши игорные долги, а у начальства похлопочет граф Вольфсегг.

Последняя фраза, казалось, ещё больше увеличила отчаяние секретаря.

— Ради Бога, не задерживайте меня! — проговорил он взволнованным голосом. — Только моя смерть может всё загладить. Неужели вы хотите быть моим палачом?

— Ну, видно, дело серьёзнее, чем я предполагал, — сказал Гуго. — Тут ещё что-то кроется...

Армгарт дико засмеялся.

— Времени осталось немного, — сказал он. — Завтра меня арестуют и тогда — Са ira! Á la lanterne! Не лучше ли мне самому покончить с собой?

— Вы боитесь завтрашнего дня, — ответил Гуго, обдумывая что-то. — До утра ещё целых восемь часов, а вы, австрийцы, медленный народ.

Мимо них проезжал наёмный экипаж.

Гуго позвал извозчика.

— Не угодно ли, господин секретарь, мы с вами достаточно путешествовали пешком.

Армгарт машинально последовал приглашению и сел в экипаж рядом с Гуго.

— Ну, живее! — крикнул Гуго извозчику. — Получишь золотой, когда приедем на место.

Глава IV

— Кому это нужно видеть меня в такую пору! — проговорила с досадой маркиза Гондревилль. — Видно, эта фрейлейн не получила никакого воспитания или меня принимает за горничную.

Маркиза только что села за стол со своей дочерью и принялась за утренний шоколад, когда вошёл слуга с докладом, что какая-то фрейлейн желает говорить с нею. Маркиза всегда впадала в раздражительное состояние духа, когда мешали её утреннему завтраку, а тут ещё примешалось то соображение, что она не так одета, чтобы принять девушку бюргерского сословия. Объясняя французскую революцию ослаблением этикета и приличий, Леопольдина не желала распространять в Вене дурной образ мыслей своим появлением в домашнем туалете перед людьми, стоявшими ниже её по своему общественному положению. Вдобавок её мучили и другие заботы. Необходимо было всё приготовить к званому вечеру, который был назначен в этот же день, тем более что в числе других гостей ожидали одного из эрцгерцогов.

— Я прикажу отказать этой девушке, — сказала маркиза. — Беда не велика, пусть придёт в другой раз. Это, вероятно, дочь какого-нибудь отставного чиновника с просьбой о вспомоществовании.

— Разве она не сказала своей фамилии? — спросила Антуанета.

— Как же, ваше сиятельство, — ответил слуга. — Она назвала себя Армгарт.

Маркиза поставила свою чашку на стол. Она была так удивлена, что у ней едва не вырвалось весьма нелестное восклицание для неожиданной посетительницы, но Антуанета успела во время остановить её. Она бросила на мать многозначительный взгляд и сказала слуге:

— Проводите фрейлейн Армгарт в мою комнату. Маркиза занята, а я готова принять её.

Слуга удалился.

— Как! Ты хочешь принять её! — воскликнула маркиза, багровея от гнева. — Разве можешь ты иметь дело с подобной тварью! Как смеет она войти в наш дом!

— Не забудьте, что это дом графа. Если она прямо обращается к нам, то это лучшее доказательство, что ваше подозрение не имеет никакого основания.

— Может быть, она заранее сговорилась с ним, и наша роль будет самая незавидная.

— Мы узнаем это через несколько минут, — сказала Антуанета, поднимаясь со своего места.

Для молодой графини было своего рода торжеством, что девушка, к которой дядя её чувствовал такую очевидную привязанность, является к ней в виде просительницы. Она сама хотела сделать первый шаг к знакомству, отчасти из любопытства и главным образом из ревности, но теперь счастливая случайность избавляла её от поступка, который был тяжёлой жертвой для её самолюбия.

Если бы Магдалена была спокойнее духом и глаза её не были затуманены слезами, то она, вероятно, была бы неприятно поражена тем взглядом, который бросила на неё молодая графиня, входя в комнату. Отзыв Цамбелли о красоте дочери секретаря возбудил зависть Антуанеты, которая не выносила похвал чужой красоте, тем более что шевалье осмелился сравнивать их.

«Я красивее её», —