Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

— Какой факт?

— Если хотите, факт, о котором я говорю, сам по себе не представляет ничего особенного; подобных примеров можно насчитать тысячи, но меня он заинтересовал, потому что касается молодого врача Беньямина Бурдона.

— Беньямина Бурдона! — воскликнула с любопытством Антуанета. — Расскажите, пожалуйста, всё, что вам известно, ведь это единственный сын несчастного Жана Бурдона.

— Имя это тотчас же бросилось мне в глаза. История заключается в нескольких словах. В «Мониторе» напечатано короткое известие, что Беньямин Бурдон из Лотарингии, сын крестьянина называется лейб-медиком императрицы Жозефины и кавалером почётного легиона.

— Лейб-медиком императрицы! Странно, что Жан никогда не упоминал об этом, хотя он очень любил своего сына и гордился им.

— Дело в том, что назначение сына напечатано в «Мониторе» в тот самый день, когда мы хоронили его отца. Молодой человек был полковым врачом и отличился при Эйлау во время зимнего похода в Пруссию, чем и объясняется его неожиданное повышение. Но он недолго оставался при дворе и вскоре после того подал в отставку неизвестно по каким причинам — быть может, даже вследствие несочувствия к Бонапарту... Он живёт теперь тихо и уединённо в Париже, но его слава как замечательного магнетизёра...

Антуанета с удивлением взглянула на своего собеседника.

— Вы не верите таинственной силе, открытой Месмером? Но если она будет применена к делу опытными и авторитетными людьми и исследована надлежащим образом, то магнетизм произведёт переворот в медицине и в области знаний вообще. Беньямин Бурдон совершил несколько удачных исцелений, которые прославляются как чудеса. Между прочим, ему удалось вылечить известную певицу Дешан, что всего больше способствовало его славе, так что вслед за тем, когда заболела императрица Жозефина и несколько дней мучилась сильнейшей головной болью, несмотря на все средства, предлагаемые другими врачами, по желанию её величества пригласили к ней Бурдона. Император Наполеон не препятствовал этому, хотя вообще резко отзывается о подобных вещах и называет всё это шарлатанством и бабьими глупостями. Дня через два императрица встала совершенно здоровая. Разумеется, Бурдона вознаградили самым щедрым образом... Нам всё это кажется сказкой; и, действительно, невольно удивляешься, когда вспомнишь, что бывший полковой врач пробует неиспытанные медицинские средства на французской императрице.

— Значит, сын Жана Бурдона сделался важным человеком при дворе Бонапарта, — сказала задумчиво Антуанета. — Кто мог ожидать этого от слабого мальчика, которого все считали таким жалким.

— Моя преданность Бонапарту возбуждает здесь общее недоброжелательство, — продолжал Цамбелли. — Но разве можно относиться хладнокровно к подобным примерам и не признавать, что Париж представляет теперь центр, который должен иметь притягательную силу для людей, мечтающих о лучшей будущности, как, например, для вас, графиня.

— Вы, по обыкновению, причисляете меня к подобным людям, но что стану я делать в Париже?

— Разве Гондревилли не принадлежат к самым знатным и старинным дворянским семьям Франции? Я не говорю о мужчинах — у них могут быть свои причины оставаться верными королю и ненавидеть Наполеона; но что за дело женщинам до той вражды, которую чувствуют их братья и отцы?..

— Уж не хотите ли вы завербовать меня в штат императрицы Жозефины?

Цамбелли горько усмехнулся.

— Вам известно, графиня, что я не играю никакой роли в Сен-Клу, — сказал он. — Блеск двора не прельщает меня. У меня иные идеалы и мечты, но они ещё менее осуществимы. Божество, которому я поклоняюсь, не обращает никакого внимания на своего почитателя.

Антуанета опустила глаза. Вся кровь бросилась ей в голову. Она чувствовала странное утомление от этого разговора, который постоянно переходил от одного предмета к другому. «Что значит его намёк?» — думала она с замиранием сердца.

— К этому примешивается ещё мучительное сознание, — продолжал Цамбелли, — что моему божеству неугодно понимать меня.

— Вы говорите загадками, шевалье. Если вы не хотите или не можете говорить иначе, то не лучше ли прекратить разговор.

— Позвольте мне сказать ещё одно слово, хотя бы мне пришлось подвергнуться самому жестокому наказанию за мою смелость, — сказал Цамбелли, увлечённый страстью и забывая свои благоразумные намерения. — Я люблю вас до безумия, Антуанета, научите меня, каким способом могу я добиться взаимности с вашей стороны... Я готов ждать целые годы, подвергнуться испытаниям без числа, слепо повиноваться вашему малейшему желанию. Вы были бы для меня путеводной звездой в битвах жизни... Но если вы отвергнете меня, то лучше нам расстаться теперь же и навсегда. Я предпочитаю смерть мучительному томлению изо дня в день... Моя жизнь в ваших руках, произнесите мой приговор, Антуанета.

— Я не могу брать на себя такой ответственности, шевалье, — проговорила молодая девушка, отодвигаясь от него.

В эту минуту в передней послышались голоса. Мысль, что её найдут наедине с итальянцем после такого разговора, ещё более увеличила её замешательство, и она с испугом отскочила к окну, но её собеседник не сдвинулся с места. Он стоял выпрямившись за спинкой кресла, не спуская с неё глаз.

— И мне нечего надеяться? — спросил он беззвучно.

Антуанета ничего не ответила, но выражение её лица было красноречивее всяких слов.

Дверь отворилась, и на пороге появился граф Вольфсегг. Антуанета с видимой радостью бросилась к нему навстречу и обняла его.

«Она любит своего дядю», — пробормотал Цамбелли и, подойдя к графу, ловко раскланялся с ним.

— Добрый вечер, шевалье, — сказал граф, протягивая ему руку. — Благодарю тебя, Антуанета, что ты задержала нашего милого гостя.

Глава III

День рождения Магдалены был отпразднован в сером доме так же весело, как и в былые годы. Собралось небольшое общество родных и знакомых, и к концу вечера устроили танцы. Эгберт принимал в них деятельное участие со своим другом Гуго, который очень понравился простодушным бюргерам своей неистощимой весёлостью и болтовнёй и показался им необыкновенно умным и учёным.

Давно уже Магдалена не чувствовала себя такой счастливой и спокойной, как в этот день. Она радовалась, видя, с какой беззаботной весёлостью Эгберт предавался танцам и играм; он опять так же ласково улыбался ей, когда встречал её взгляд, как в былое время. Может быть, старый Жозеф был прав: сердце его осталось тем же, что и прежде, и она напрасно обвиняла его. Но едва ли не веселее и счастливее дочери казалась сама госпожа Армгарт. Она болтала без умолку, показывая