Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

Сын Дины – Даниэль Вайда – поддерживает очень близкие отношения со своими израильскими родственниками-ровесниками, но чувствует себя в основном оторванным от опыта матери:

«Вам известно, что всю мою семью депортировали и что в живых остались лишь единицы. Мама тоже была среди депортированных, и из-за этого я оказался полностью отделенным от своих корней. Я тоже стал перемещенным лицом в этом мире. Даже сайт Яд Вашем мне не слишком помог. Я пытался вновь отыскать имена родных по тем записям, которые когда-то вел. Список на самом деле получился очень короткий, когда я собрал все записи вместе. Но в юности мне не хватило мужества на это исследование, а сегодня, в мои 68, уже не хватает энергии».

Матильда Фридман Грабовецка (№ 1890) написала книгу «Рука с татуированным номером» и стала героиней французского документального фильма и пьесы «Последняя женщина с первого транспорта» – правда, последней она не была. Матильда скончалась в 2015 году. По сей день живы по меньшей мере шесть женщин с первого транспорта. Но могут быть еще и другие.

Магда Блау Геллингер (Мадж, № 2318), которую привезли в Аушвиц на втором транспорте, эмигрировала в Австралию, где издала книгу воспоминаний. Ну и, как нам известно, Рена Корнрайх стала соавтором нашей с ней книги «Клятва», а в данный момент мы вместе с Эдитой работаем над настоящей книгой и документальным фильмом. «Эта книга, – сказала мне Эдита, когда я начинала работу, – должна быть обо всех нас, а не только обо мне одной». Такой она и получилась.

Оставшиеся в живых словацкие еврейки с первых транспортов несут на себе тяжкое бремя, которое сегодня трудно понять. Ариэла Нойман, дочь Этты Циммершпиц (№ 1756), рассказывает, что «в Израиле все упрекали женщин из Словакии за то, что те выжили». Поэтому они предпочитали молчать и никому ничего не рассказывать. «Но когда они все же начинали об этом говорить, – продолжает Ариэла, – мы сразу: „О нет! Только не про Аушвиц“. Сегодня нам стыдно, что мы не хотели их слушать. А сейчас они почти все уже ушли и спросить нам больше не у кого».

В этом и состоит важность архива видеодокументов Фонда Шоа. Там хранятся эти истории, пусть даже качество не всегда на высоте. Уже немолодые бывшие узники склонны путаться в хронологии, а интервьюеры зачастую упускают возможность прояснить важнейшие подробности. Уточнить, например, девичью фамилию той или иной узницы, ее номер или номер самого рассказчика. В Аушвице номер – это как календарь: он указывает, в какой день и на каком транспорте ты прибыл, сколько людей привезли вместе с тобой, скольких отправили на газ. Без номера мы не можем соотнести выживших или не выживших с исторической документацией, скрупулезно составленной Данутой Чех в «Хронике Освенцима».

Отношения с умершими несут с собой груз, тяжесть которого трудно вообразить. Останься Нюси Гартман в живых, Сьюзан Гартман Шварц, дочь Андрея (Эндрю) Гартмана, была бы ее племянницей. «Холокост чаще всего описывается абстрактным понятием – „шесть миллионов“, – пишет Сьюзан. – Я порой сижу и думаю: в первом транспорте везли мою тетю. Нюси не была просто одной из шести миллионов, или одной из полумиллиона, или даже одной из девятисот девяноста девяти. Она была моей тетей. Сестрой моего отца. Любимой дочерью. Она была человек, живой человек. Она наверняка о чем-то мечтала, как любая шестнадцатилетняя девчонка. Ее родители не знали, что это такое – первый транспорт. А она сама – знала ли? В свои 16 лет она наверняка была до смерти напугана. Сказали ли ей что-нибудь немцы, а если сказали, то что именно? Если не считать ее двоюродной сестры Магдушки, подружилась ли она в первом транспорте с кем-то еще? Помог ли кто-нибудь хотя бы чуточку успокоить ее страх? И я ничего не могу с собой поделать, эти вопросы живут во мне. А будь она хоть немного старше? Может, смогла бы тогда выжить? А если бы смогла, какие у нас с ней были бы отношения? Я скучаю по Нюси, какой я себе ее представляю».

Я тоже скучаю.

Многие бывшие узники получили финансовую компенсацию от германского правительства. Но для этого требовалось подать заявление с указанием лагерного номера, медицинскими документами и рассказом о пережитом. После смерти одной из таких женщин ее дети нашли историю болезни, которая прилагалась к заявлению. Из документа следовало, что их мать лечилась у психиатра, – ее одолевали суицидальные мысли и депрессия. Муж сохранил ее лечение в тайне от них.

Те, кто вернулся жить в Словакию, столкнулись с проблемой: в отличие от уехавших на Запад, они не могли подать заявление на компенсацию. К тому времени, когда Эдита с мужем бежали из коммунистической Чехословакии, крайний срок подачи заявлений уже истек. Будучи инвалидом, она решила, что у нее хорошие шансы выиграть это дело в суде. Германский суд согласился, что она заслуживает компенсации, но постановил, что закон изменить нельзя. «Это плохой закон», вспомнила она слова матери перед их отправкой, и вновь очередной «плохой закон» преследует ее.

«Никто в Аушвице с такими небольшими номерами [№ 1930] не выжил!» – отрезал немецкий чиновник, когда дочь Иды, Шарон Ньюман, заполнила формы заявления матери. Но они выжили. Правда, компенсации получили не все – одни не хотели возни с бумагами и лишних хлопот, а другие – как Эдита и Линда – не могли подать заявления из-за того, что жили при коммунистическом режиме. Да и сумма компенсации была не бог весть какая – $0,32 за час работы.

«Они не расплатились за то, что отняли, – говорит Пегги Фридман Кулик (№ 1019). – А отняли они всё. Они не могут расплатиться за то, что было у моего отца, за то, что было у меня. Заплатить за отнятые жизни денег не хватит. Я провела в концлагере 38 месяцев. Они заплатили мне за работу? Нет. Я не получила ни гроша». И она к тому же потеряла двойняшек в результате выкидыша.

Многие из выживших ни за что не хотели посещать ни Аушвиц, ни даже Польшу. «Наши матери не желали, чтобы мы туда ездили», – говорит Акива Корен, сын Эрны Дрангер. Но другие – включая Гелену Цитрон и Берту Берковиц – возили туда молодежь, проводили экскурсии. Ничто не заменит личного знакомства и разговора с бывшим узником. А совместная прогулка по лагерю вообще может изменить твою жизнь. В течение почти трех лет это место было их домом. Они прекрасно его знают. Но для некоторых подобная поездка – выше их сил. На снятой в 1990 году фотографии Рена стоит под надписью Arbeit Macht Frei и выглядит она одинокой и потерянной – как, должно