Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

Много шуму наделал здесь этот богач польский, Злобин. Он пожертвовал на ополчение какие-то громадные суммы. Ростопчин прославил его за это по всей Москве и говорит, — ведь ты знаешь, какой у него язык, — Козлов говорит, что царь-колокол потому не звонит, что Ростопчин украл у него язык и носится с ним по Москве, — так Ростопчин говорил в собрании дворянства, что в Злобине воскрес дух Косьмы Минина и что нам недостает только Пожарского, чтобы спасти Россию от иноплеменников. Так кто-то в собрании и сказал, что Ростопчин-то и есть сам Пожарский. Признаюсь, мой дружок, все это мне как-то не понравилось: не до того теперь, чтобы рисоваться и выставлять себя напоказ, когда другие молча умирают. И Злобин этот произвел на меня нехорошее впечатление. Я видела его, когда он приезжал к папа по какому-то делу. В глазах у него как будто постоянно сидит кто-то со счетами и соображает, глядя на вас в упор: „Сколько из этого человека можно сделать рублей“. Ведь богатства, и особенно такие, как у него, добром не наживаются: миллионы, наполняющие его сундуки, были когда-то рублями в руках бедных людей, а теперь у многих из этих бедняков не осталось и куска хлеба. Не думай, мой друг, что я осуждаю Злобина; но меня не приводит в умиление то, что из своих сундуков, набитых миллионами, он выбросил несколько тысяч только для того, чтоб они звякнули на всю Россию и разнесли по ней славу его имени.

Другими глазами, друг мой, я смотрю на подвиг Новикова — помнишь того кроткого, прекрасного старика, которого мы раз видели у Глинки и еще назвали благообразным Иосифом? Я потом перечитала все его журналы, книги и даже „Древнюю Российскую Вивлиофику“. Ведь уж кем его ни называли — и якобинцем, и мартинистом, и масоном, и безбожником! А у этого безбожника оказалась такая прекрасная душа, что ей поклоняться нужно. И недаром так благоговеет перед ним милый Алексей Федорович — учитель твой, Мерзляков, да и Козлов его глубоко уважает. Так этот безбожник Новиков устроил теперь в своем имении, в Аидотьине, лазарет для раненых, отдал под это заведение весь свой дом, снабдил его всем нужным, ухаживает за больными, как отец родной, а сам помещается в избушке своего пчелинца, на пчельнике. Вот это я называю подвигом человеколюбия; это большая, мой друг, жертва, чем сто тысяч, оторванные от миллионов и привешенные к звонкому языку графа Ростопчина.

Но, Господи! до чего довело меня горе общее, бедствие народное! Я открываю в себе постыдное качество: во мне начинает сказываться злоязычие. В самом деле, за что я обижаю Злобина? За что я так злословлю Ростопчина? Ведь я их осуждаю. Но не ошибаюсь ли я сама в моих суждениях? Что я сама сделала, чтоб иметь право говорить так о других? Пожертвовала несколькими тряпками на корпию? Но Боже мой! Что же я могу еще сделать? Что! А что сделала та необыкновенная девочка, которая от далекой Камы дошла, одинокая, в казачьем или уланском одеянии, от всех скрывая свой пол, — дошла до границ русской земли, мало того — перешла эти границы вместе с прочими войсками, билась лицом к лицу с этим страшным апокалипсическим зверем, и, может быть, теперь ее нежное тело лежит, бездыханное, где-нибудь в поле, и вот эти птицы, что сегодня летели через Кремль туда куда-то, завтра утром начнут клевать его, и непременно с глаз: говорят, что птица всегда с глаз начинает клевать мертвого человека. Ах, Аннет, как все это страшно, как безотрадно все это!

Сегодня я кормила в саду своих кроликов и вспомнила тебя и Дениса. Помнишь, когда весной он приезжал сюда из армии по какому-то спешному делу и застал нас с тобою в саду около этих кроликов, которых мы кормили только что пробивавшеюся из земли травкою, — он так весело и самоуверенно сказал нам: „Смотри же, кузина, и вы, барышня, постарайтесь, чтобы к нашему возвращению из похода кролики были так откормлены травкой и капустной, как Наполеон человеческим мясом, — и тогда мы с Бурцевым позавтракаем их мясцом после хорошей выпивки“. Да, бедный Бурцев, бедный Дени! Может быть, нашим телом скоро позавтракают хищные птицы, а невинные кролики будут поданы к столу изверга рода человеческого… Но, Боже мой! Боже мой! что за мрачные мысли у меня! Прости меня, мой нежный друг, — вместо письма-дневника, который бы развлек тебя, я написала что-то очень горькое и печальное. Прости меня, но видит Бог — темна душа моя, темна, как могила. Я нигде, ни в чем не нахожу себе успокоения — все думаю, думаю, думаю! Сегодня даже мама журила меня за мое уныние: она говорит, что я очень, очень похудела.

А тут и Козлов хочет уходить в армию. Что ж это будет такое! Ах, душечка Аннет, я боюсь сама себе признаться, а кажется, это так, и это открытие принесло мне новые муки: я, кажется, люблю Козлова. Понимаешь ты это? Я сама поняла весь ужас моего положения только тогда, когда он сказал, что поступает в ополчение и „понесет свою беспутную голову туда, где каждый день падают благородные головы“. Я теперь чувствую, что я, лично я, теряю все, все — и Россию, и его! Не оттого ли и страдаю я так, что страдаю лично? О, какая же я низкая!..»

Аннет не дочитала письма. Она плакала.

— Что это за село, братцы?

— Бородино называется.

— Бородино! А поди, привал будет?

— Должно, будет. Вот поспим! Страх спать хочется.

— Да и пожирать бы чего мокренького — ух, хорошо бы!

— А как под Смоленском она, чиненка эта, упадет коло нас да как завертится, в мы все наземь, а она как — у! сыпанет землей, а Тишка наш как чихнет с испугу — что смеху было!

— А они в то время огурец ели — большой такой — так и не доели, обеих скосило…

— Ну и с… же ты с…. после этого…

Дурова машинально прислушивалась к бессвязной, по-видимому, но для нее теперь имеющей глубокий смысл болтовне своих улан, тихо покачиваясь на седле впереди своего взвода, в то время, когда полк их подходил к какому-то селу, которое солдаты называли Бородином. То, что она вынесла, пережила, передумала и перестрадала вместе с этими безответными, непостижимо выносливыми людьми в течение пяти лет и в особенности в эти последние страшные месяцы, придавало этим словам значение, познать цену которого можно было только в школе, пройденной ею и ими. Это желание чего-нибудь «мокренького» после длинных переходов под августовским солнцем, когда пыль набивалась в глаза, и в рот, и в легкие: эта надежда на то, что «поспать» можно будет наконец; этот смех над осколками разорвавшейся гранаты; этот огурец, не доеденный потому, что… э! да это целая история отечественной войны, наша грустная «Илиада»… Дурова не надеялась уже ни на что, как никто, кажется, не надеялся, и у нее оставалось только одно желание — «поспать», забыться. Назначение главнокомандующим Кутузова подняло было дух войска; но, когда увидели, что положение дел от этого не изменилось ни на волос к лучшему, всеми овладела какая-то досадливость. Даже солдаты начинали скучать и злиться, неизвестно за что, друг на дружку, на лошадей и на окружающие предметы. То и дело слышались неизвестно к кому относившиеся возгласы: «Эй ты, черт!» — «А, да провались ты! не до тебя!» — «Эй, который!» — «который» особенно казалось бранным словом. В особенности Дурову поразила сцена, на которую она наткнулась при въезде в Бородино. У крайней избы, на завалинке, сидел Давыдов (он не был убит под Смоленском, как это сгоряча показалось Бурцеву), а около него терся об локоть серенький котенок, грациозно выгибая спинку. Против Давыдова стоял старый Пилипенко и не то улыбался котенку, не то показывал вид, что хмурится на него — «не мешай-де начальству», «не до тебя». Давыдов казался сердитым, но не просто сердитым, а как бы с похмелья, словно бы он сердился на самого себя.

— Ну, а Егоров? — лаялся он как-то по-собачьи, косясь добрыми глазами на котенка.

— Убит, вашеско-родие, — казенно отвечал Пилипенко, тоже покашиваясь на котенка.

— А Гладкой?

— Убит, ваше ско-родие.

— Ну, а Цтащкин- там?

— Убит, ваше ско-родие.

— Да что ты, старый черт, заладил — убит да убит!.. Ну, пошли там кого другого — кто из унтер-офицеров, который остался…

— Слушаю-с, вашеско-родие.

Давыдов взял на руки котенка, чтобы скрыть слезы, которые готовы были брызнуть: накануне его отряд, прикрывая движение пехоты, несколько часов держался против втрое сильнейшего неприятеля й был вторично перебит наполовину. Дурова знала это и собственным переболевшим сердцем угадала, что двигало рукою гусара, гладившею котенка в то время, когда в ушах его раздавалось ужасное «убит, убит и убит»: и сердцу, и глазам, уставшим смотреть на убивающих и убиваемых, хотелось отдохнуть на других картинах, отвести душу на невинном личике ребенка, забыться вдали от этой области ужасов, смерти и страданий. Люди казались такими страшными, такими злыми и беспощадными, что рука, уставшая губить других и безжалостно защищать свою собственную жизнь, невольно тянулась погладить шелковистую головку ребенка, приласкать косматую собачонку, глупого, беззаботно мурлыкающего котенка.