Аплодисменты - Людмила Гурченко

Больше в Харькове я не выступала никогда. В самые тяжелые дни, когда мне были нужны поддержка, сочувствие, мой родной город как-то отчужденно молчал. Но об этом впереди. Оставались редкие нити, которые со временем обрывались. А когда родители переехали в Москву, прервались почти совсем. Проезжая на юг, рано утром, когда меня никто не видит и город еще спит, я обязательно останавливаюсь и брожу по своим родным местам. Теперь сменились поколения, и меня признали те, кто посмеивался над «выскочкой» из Харькова. Давно нет никаких обид. Но уже все стало неузнаваемым, все застроилось новым. И то, старое, снесено. Нет уже того моего города, который я так помню и люблю. Пусть он останется для меня тем, что спасал и грел меня в самые прекрасные и страшные детские годы. Мой родной, неповторимый город, город моего взрослого детства, прощай!

«ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ»

Однажды в павильоне, где снималась наша «Карнавальная ночь», появилась группа странных товарищей. Хотя нашим словом «товарищ» их не назовешь. Какие-то товарищи типа иностранцев. Прислушалась — точно, говорят по-французски. Лично я иностранцев знала по кинематографу. Да и не только я. Они жили себе в своих странах, а мы в своих. Живых контактов с ними не было, но вот открылся занавес, и к нам в столицу «все флаги в гости» пожаловали. Иностранцы с интересом наблюдали за тем, что происходило в павильоне. Снимался номер: «Песенка о хорошем настроении». Подчеркиваю, что именно в этом номере у меня самое красивое платье: черное муаровое с белой муфточкой — хрустальная мечта моего военного детства. Иностранцам представили нашего молодого режиссера Эльдара Рязанова. Он тут же рассказал какую-то уморительную историю из их же жизни. Они зашлись от смеха. Настроение у всех здорово поднялось, и не хватало только звуков пробок, вылетающих из шампанского. Эльдар так свободно держался с иностранцами, как будто ежемесячно выезжал в зарубежные развлекательно-деловые командировки. Поразительно завидная легкость, коммуникабельность и сознание собственного достоинства. Деловая часть его выступления-знакомства сводилась к тому, что: «Я, действительно, еще молодой советский режиссер. Это моя первая картина, но я уверен, что она будет удачной! Спасибо, мерси, мерси боку, все может быть… Вполне возможно, что вы вскоре увидите наш фильм на ваших парижских бульварах». Наша группа только переглядывалась: во наш молодой, во дает! Фильм уже во Францию продает. «А это наша героиня. Это тоже ее первая роль. Но успех ей, как вы сами сейчас убедились, я думаю, тоже обеспечен». В общем, получалось так, что все мы советские люди и все обеспечены успехом. Иностранцы довольно кивали: мол, конечно, конечно, так и будет.

— Мадам спрашивает: вы русская?

— Я? Конечно. У меня и папа и мама совершенно русские…

— Она хочет потрогать вашу талию.

— Давай, Людмила, пусть пощупает. Не тушуйся.

— О, шарман, манифик, — седая элегантная старушка держала пальцы своих рук кольцом и всем показывала это кольцо, означающее размер моей талии.

— Они слыхали, что все женщины в России крупные, большие.

— Скажите, что большому кораблю большое плавание.

— А как это переведешь?

— Ну как… Большой стране большие женщины.

После перевода иностранные товарищи заулыбались, а старушка кокетливо погрозила нашему оператору сухоньким пальчиком, а потом направила свой пальчик на меня: мол, а это как вы объясните?

— В семье не без урода… да нет, я шучу, скажите, дитя войны… После голодовки не оправилась.

— Последнее переводить не стоит, — тихо шепнул директор картины. — Товарищи иностранцы могут понять неправильно.

И пошли иностранные делегации и на киностудию, и в наш Институт кинематографии. У нас на курсе побывали и театральный режиссер из Англии, и наипопулярнейший в то время Радж Капур с актрисой Наргис. А старший актерский курс играл перед ними. Наргис была потрясена игрой Майи Булгаковой. Расплакалась, целовала ее и подарила ей на память очень красивую брошь. Прямо так сняла с себя и с благодарным поклоном перед незаурядным талантом преподнесла! Это было прекрасно!

По Москве висели афиши, извещавшие о зарубежных гастролях джазового оркестра со знаменитым Бенни Гудманом, на других — имена певиц из Швеции и Германии, балетных трупп из Индии, Америки, Франции. Можно было понять, чего стоишь сам. Чтобы сделать рекордный прыжок в высоту, нужно знать, на какой отметке стояла планка до тебя. Варишься в собственном соку, прыгаешь, прыгаешь, ставишь рекорды, а его уже давно, оказывается, поставили и забыли. Вот и радуешься, как говорится, победе «для дома с оркестром». В искусстве отстанешь — не догонишь. Просто сходишь с круга. Как вовремя раздвинулся занавес. Только в сопоставлении, только в мирной конкуренции можно познать свои силы, почувствовать, каков твой потенциал. Тогда такие мысли мне в голову не приходили, да и не могли прийти. Было только естественное юношеское любопытство ко всему новому. Так я думаю сейчас, уже имея за спиной опыт зарубежных встреч, острых пресс-конференций, порой резко негативных выступлений, которые моим друзьям и мне приходилось парировать, — и без лозунгов, оставаясь самими собой (что важнее всего), открыто и свободно говорить о том, что так, а что не так, о том, что было и чего не было. Никто из нас не бил себя в грудь и не доказывал никаких наших преимуществ. Мы так живем и работаем. Но будем жить и работать еще плодотворнее, а как же иначе. Но брать на заметку важные замечания, проскальзывающие даже в самых недружелюбных выступлениях, нужно. Только в споре, пусть даже таком странном, «межконтинентально-контрастном» — рождается новое, движущее вперед. Вперед, «дальший» — это главное.

В те пятидесятые на нашей эстраде ни о каких пластических передвижениях не могло быть и речи. Резче, «чем надо», выставишь ногу — «вульгарно, развязно, дурной тон». Я сама через все это прошла. Некоторые делали свои замечания вслух, а некоторые в письменном виде: «Смотрел вашу комедию. Смеялся до слез. Вы прекрасно справились со своей ответственной ролью. Но хочу сделать вам серьезное замечание: когда вы танцуете в черном платье, в танце, при повороте, у вас неприлично поднялась юбка, выше нормы. Это недостойно нашей советской девушки. Учтите на будущее». Это письмо написал молодой человек. А ведь герой фильма Огурцов что-то подобное произносит в сцене, где замечательно танцует балетная пара: «Теперь сам танец, о чем он говорит?» — «О молодости, о любви… Серафим Иванович». — «Это я понимаю, тоже женатый. Вот вы — кто по профессии?» — «Вообще то, я экономист». — «Так-ак, и много Вы встречали экономистов… в таком виде?» — «Но ведь танец так поставлен!» — «Переставьте! Короче, танец переставить, ноги изолировать…» Даже не верится, что было такое. Сейчас вспоминаешь и невольно смеешься. А ведь в начале съемок картины даже челку на моем лбу запретили — вульгарно. Зато к концу работы челочка на моем лбу победоносно загуляла. Простили и тот злополучный «кусок ноги». «Убедила», — сказали. И на студии всем делегациям показывали нашу комедию: вот, мол, как у нас поют, танцуют, шутят и острят. Правда, не всем иностранцам было понятно, кто же такой наш главный герой, что же он такое. А как объяснишь? Бюрократ? Не поймут.