Бумажный герой. Философичные повести А. К. - Александр Давыдов

Поглядите, слева по борту еще какие-то островки, уже населенные не назидательными абстракциями и не каким-либо символическим бестиарием, а натуральными аборигенами. Издали кажется, что там рай земной – буйство природы, не ведающей упадка: унылой осени и студеной зимы, которой мы с вами вряд ли дождемся. Однако не вздумайте их принять за Острова Блаженства, – в мой объективный бинокль ясно видятся изображенья каких-то чудищ, выставленные по берегам, будто для острастки мореходов. Я уже говорил, что невинность и блаженство дикарей – мираж. Но вот какая у меня мелькнула мысль, спешу с вами ею поделиться, поскольку мои мысли очень уж увертливые: а не высадиться ли нам на таком островке, чтоб там воплотить утопию счастья? Иначе говоря, стать кузнецами собственного и чужого счастья. Как знаете, я скептически отношусь к утопизму, но ведь так и тянет учредить новый мир, основанный на принципах разума и гуманизма. Конечно, мы убедились во всей трагической достоверности, что реформировать цивилизации Запада и Востока, над которыми довлеют века истории, – бесполезное дело. Сейчас тем более не найдется пророка, чтоб низверг идолов рынка, пещеры, театра, кино, интернета и еще легион. А довольно все-таки простодушная, не закореневшая ни в добре, ни в зле, цивилизация дикарей как раз пригодна для социально-культурологических экспериментов. Вон тот островок, впереди, – смотрите, куда я указываю пальцем: слева от березовой рощицы, уверен, для этого подходит лучше других. Его идолы, деревянные чурки, частоколом выстроенные на берегу, не так уж опасны, несмотря на грозный вид и действительную плотоядность. Если вглядеться, у них довольно понурый вид, даже несколько виноватый. И полюбуйтесь-ка на ритуальный танец этих «детей природы»: он вовсе не воинственный, а экстаза, самозабвения в нем не больше, чем в негритянском рэпе. На глаз видно, что этот примитивный социум сейчас переживает упадок. А мы-то знаем, что это такое: власть не авторитетна, суд неправосуден, олигархи эгоистичны, религия превратилась в мертвый обряд, и плюс к тому – повсеместная коррупция.

Ты, Маклай, спрашиваешь, откуда коррупция у дикарей? Тебе ли не знать, что она много древней денежного обращения, неизбывна еще с тех пор, когда единственными предметами роскоши были перья райских птичек и морские раковины? Жертвы каким-нибудь истуканам, вплоть до кровавых, это ли не зародыш коррупции, не стремленье ль подкупить судьбу? Где власть – там и коррупция, где закон – там и беззаконие: даже если суд объективней нашего, то есть основан не на хитроумном судоговорении, а решается жребием, что, кажется, дает обеим сторонам равные шансы, – но и тут возможны ловкие подтасовки, уверяю вас. Даже поверхностного взгляда хватает, дабы понять, что культура этого островка вся сгнила изнутри, стала не упругой, а вялой, не победной, не категоричной, а робкой и нерешительной. И значит, какое ни на есть громогласное, нахальное слово для оробевших дикарей будет звучать предначертанием. Что ж удивительного: и мы сами теперь готовы пойти в рабство к любому приблудному смыслу. Уверяю вас, власть над выродившимся племенем нам обойдется не дороже, чем Исааку первородство. Только, разве, шаман окатит нас потоком бессильных, замшелых проклятий. Представьте: мы низвергнем этих лишь по виду грозных идолов, учредим религию любви и благодати, создадим письменность, обучим дикарей земледелию, торговле и книгопечатанью. То есть одарим наших дикарей безмерно всеми благами цивилизации, даруем историю взамен их округлого времени и высшие ценности. А что дальше? – вы меня спрашиваете. Вот и вопрос: что дальше? Наверно, самое лучшее нам будет тайком покинуть остров, не дожидаясь исторических последствий наших религиозно-социальных реформ, то есть, в результате – нового упадка и разочарованья в благах цивилизации. Стоит, подобно беспечным демиургам, предоставить новоучрежденный мир его судьбе, прежде чем глобализация заразит этот свежий мирок вселенским отчаяньем, и нас, как виновников, неблагодарные дикари сожрут с потрохами, – в прямом или, пускай, символическом смысле. А чудесное наше исчезновение, наоборот, станет основой патриотического мифа. Власть имущие объявят, что мы были взяты на небо живьем. И лишь по мере становления островного рационализма и скептицизма ученые начнут оспаривать историчность нашего существования, в результате объявив дремучим предрассудком и местным поверьем. То есть все произойдет согласно неизменным законам исторического развития. Так решайте, мореходы, причаливаем к берегу или нет? Ну давайте, я жду и время торопит, ведь корабль наш плывет, так или иначе…

Вот и всё – считайте, мы с вами упустили возможность стать культурными героями, благодетелями пускай не всего человечества, а его мизерной части. Никогда нельзя мешкать на развилках судьбы. Развеялись островки, будто морской мираж, и вновь пуста океанская гладь. Наше путешествие ловко избегает приключений, без которых оно может выглядеть слегка депрессивным. Но, конечно, это не по воле случая: коль оно продвигается моими речью и мыслью, главная засада – усталость мышления и нехватка слов. Знаю, что моя мысль всегда обрывается на своем наивысшем взлете, когда вдруг перехватывает горло и начинаешь задыхаться от недостатка слов, – верней, можешь ухватить их зрительный образ, но не к нему способен приискать звучаний. Вы, наверно, уже заметили, что мои слово и мысль не в полном согласии, спешат, норовят обгонять друг друга. Но вот теперь они вдруг стали неторопливы. Надо все-таки признать справедливым, что здешняя химия подхлестывала вдохновение, а наше твердое противостоянье тиранам, требовавшее хитроумных уверток, наделяло драйвом, необходимым для более-менее полнокровного существования. А теперь где они, тираны? Действительно, притихли, как мышата. А может, все уже тут разворовали и смылись на свои блаженные Мальдивы или Канары. Я даже в этом уверен. Давно не чувствую, чтоб надо мной тяготела чья-то власть, но, прямо сказать, не испытываю облегчения. Я даже соскучился по душеспасительным беседам, когда можно поглядеться хотя бы в кривое зеркало, – они еще и поддерживали дисциплину моей мысли, питали ее практичность, не давая заплутать в томительных абстракциях. Ведь бывает, что, стоит выпутаться из одной мысли, увлекательной, но беспредметной, как сразу подобная же норовит тебя взять в плен.

Тиранам мы все-таки необходимы как расходный материал. Выходит, еще хуже тирании остаться вовсе без пригляда. Кроме них, мы вряд ли кому нужны, оттого и накатывает апатия волна за волной. Мы уже рядом с Островом Блаженства, но, чтоб его достичь, необходима вера в успех, а я чувствую, как истончается, слабеет золотая нитка, к нам протянутая из вековечного века. Я был так увлечен путешествием, что только сейчас заметил: в нашем санатории жизнь почти выродилась. Да, конечно, она была и скудна, и жестока, но все-таки это было некое жизнеустройство, со своими правилами, этикой, традициями, предрассудками, властными структурами, вполне четкой и справедливой по-своему системой взысканий и поощрений. А теперь и самые расхожие чувства, без которых не вообразить жизни, – дружба, вражда, симпатия, антипатия, любовь, ненависть – кажется, не находят верного применения. И наш парк, где за долгие годы себе приискали образ мои воспоминанья и страсти, теперь постепенно обращается в чистую мороку. А красивый пейзаж за другим окном отсырел и покоробился, как заброшенная декорация.

Ты, Маркони, так и не наладил связь с внеположным миром? А то нас теперь даже перестали пичкать еженедельной политинформацией, хотя и лживой, – но мы, как опытные криминалисты, всегда умели там обнаружить улики истины. Ах, ты наладил? Так что же молчишь? Обнадежь нас хоть чем-нибудь. Наши стены аж трещат под напором внешних событий, трагических или же, наоборот, благотворных. Точно вам говорю – там полным ходом идет некая перестройка. Я же давно твердил, что назрели глобальные перемены, ибо противостояние двух социальных систем, можно сказать, двух утопий, причем вооруженных не только идеями, способно привести человечество к полному самоуничтожению. Если ж они каким-то образом придут к согласию, то ущемленным маргиналам, ловившим рыбку в мутной воде, только и останется слегка сотрясать мир индивидуальным террором, что все-таки наверняка лучше ядерной войны. Да, разочаровал ты нас, Маркони, бездарный радиотехник. Говоришь, сигналы мира невнятны – лишь только похрипыванье, похрюкиванье, писк, визг и другой информационный мусор. Разве ж это связь?.. Ага, вот и палата скептиков наконец подала голос. Вы, господа, предполагаете, что его и нет вовсе, нам запредельного мира, а это просто теоретическое допущение, призванное залатать прорехи в нашем миропонимании? Ничего не скажешь, блестящая, необузданно смелая гипотеза! Что правда, то правда – доказательств нет: пришельцы оттуда, вроде нас с вами, о нем повествуют столь различно и странно, что кажется, они лишь тут наконец прорвались к реальности из мира своих иллюзий, – а если кто уходит туда, так уж безвозвратно. И все ж не думаю, что это верная мысль, хотя в прорехах нашего миропонимания подчас свозит глухая стена. Но не сами ли мы ее возвели, в своем безумном, прямо скажу, безответственном индивидуализме? Тут мы себя воображаем несчастненькими: мол, мир от нас отрекся. Но и мы ведь оставили его без попечения. Мы тут воспитываем или, пускай, врачуем свои души, столь поглощенные собственной бедой, что для себя устранили мир как досадную помеху. У меня не слишком дисциплинированная или, может, ленивая совесть: то спит годами, то вдруг просыпается – гложет и гложет. Вот теперь я начал сомневаться: так ли высоко этичен наш поход отринутых в поисках блаженства? Не достойней ли разделить с миром его трагическую судьбу? Я не такой безумный эгоцентрик, чтобы вовсе не признавать существование окрестного мира, но сейчас, возможно, он и впрямь накануне гибели. Прислушайтесь, как надрывно, истинно завораживающе воют сирены и содрогается от недалеких взрывов наш дом, казавшийся таким надежным. Представьте, что рухнут стены, а снаружи – пустота: никого, ничего, ни родного, ни хотя бы чуждого.