Франчиска - Николае Бребан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он родился в бедной учительской семье и был обречен на незавидную судьбу семинариста, а потом мужа красивой энергичной женщины, которая взяла его в мужья потому, что ее необычайно властная натура испытывала необходимость иметь рядом с собой вечного и покорного слугу, каким ей казался Мэнеску. Так он превратился в незаметную, серенькую личность. Как все это странно!
В этом человеке были заложены великие возможности, ожидавшие лишь благоприятного стечения обстоятельств, чтобы проявить себя. И вот, когда создались подходящие условия, Мэнеску изменился на глазах.
Напористый, смелый, осторожный и жадный, он казался глуповатым и безвольным, когда приходилось иметь дело с официальными властями или инспекцией, и достигал поразительных результатов, действуя и уговором и подкупом. Он совсем отказался от приятных нисхождений в подвалы епископии. Этой слабости за ним уже никто не замечал. Ему так захотелось выйти победителем на том поприще, которое наконец раскрылось перед ним, что он являл собой редкий пример предельного напряжения всех своих способностей и возможностей.
Когда мне подошло время поступать в высшее учебное заведение, моя судьба и судьба моей семьи разошлись. Я захотела учиться в четырехгодичном медицинском училище, находившемся в другом городе. Подготовка к отъезду сопровождалась скандалами и длительными разговорами, которые, к моему удивлению, мне пришлось вести не с матерью, а с отцом.
Мэнеску уже привык, что все ему подчинялись, и мое сопротивление пробудило в нем желание утвердить свою власть, которой он теперь действительно обладал и в семье и даже в городе. Однажды в пылу ссоры он во второй раз ударил меня, и так, что я потеряла сознание. Правда, я мгновенно пришла в себя, и он увидел только, как я покачнулась и побелела.
Получив пощечину, я заметила вдруг улыбку, которую отец никак не мог скрыть, и во мне поднялось возмущение, скопившееся за много лет, и против отца и против общества, в котором я вынуждена была жить. Тогда я посмотрела на него с ненавистью, и, мне кажется, он понял, что это была уже не детская, а холодная, зрелая, непоколебимая ненависть. Я смотрела на него и повторяла одну и ту же фразу: «Я не буду носить твои грязные конверты! Я не буду носить грязные конверты!»
В конвертах, о которых я говорила, мне приходилось разносить различным чиновникам и инспекторам взятки. А я была еще настолько труслива и несознательна, что служила рассыльным, хотя и знала, что содержится в этих конвертах. Меня заставляли делать то, что мне было противно и стыдно. Когда я звонила у узких или широких дверей, у деревянных, покрытых пылью или железных, украшенных нелепыми узорами калиток, держа в руках конверт, на котором не было ни имени, ни адреса, мне было не по себе. И когда я увидела, как отец ухмыляется над моей слабостью, вызванной его же пощечиной, я возненавидела его почти нечеловеческой ненавистью, холодной и всепоглощающей, возненавидела его за то, что он вынуждал меня к таким поступкам, которые трудно искупить. В тот момент я подумала о конвертах, возможно, потому, что любое сильное чувство, возникающее внезапно, должно быть выражено в чем-то конкретном и определенном. Мы оба почувствовали в этот миг, что стали врагами и примирения между нами быть не может. Это столкновение разрешилось гораздо проще, чем можно было предполагать, то ость я в конце концов настояла на своем и уехала из дому в медицинскую школу. Но еще долгое время мы оба оставались под впечатлением этого потрясения, когда нас будто ударило током, отбросив в противоположные стороны. Позже мы инстинктивно пытались преуменьшить значение того, что произошло, старались расценить это «короткое замыкание» как простой несчастный случай. Мы тщетно боролись против осенившего нас страшного откровения, призывая на помощь все, что связывало нас. Но глубокая ненависть, оставшаяся единственной связью между нами, была столь очевидной, что мы перестали ее скрывать и все окружающие нас люди вынуждены были признать ее как реально существующий факт. Это признала и мать, превратившаяся в недалекую и жадную женщину (даже любовь, ее великая любовь быстро пошла на убыль, вытесняемая алчностью), и мои старшие сестры, Мария и Сесилия, похожие на призраки и обвинявшие меня в непочтении к отцу, ничего в этом не понимая, и Анишоара, существо экспансивное и легкомысленное, и все остальные люди, составлявшие «наш круг». Меня считали взбалмошной девчонкой, и даже мой атеизм, к которому буржуазная мораль уже притерпелась, раздражал и пугал их, потому что они не могли мне простить той решительности, с какой я опрокидывала все ширмы, скрывавшие их двуличие.
…И вот последняя сцена.
Спустя три года после той вспышки, когда отец второй раз ударил меня и мы одновременно ощутили, что единственная связь между нами — это ненависть, я вновь оказалась в городке, где родилась двадцать лет назад. Тихо брела я по кладбищу, любуясь деревянными крестами, скромными, покосившимися, успокаивающими. Был прекрасный сентябрьский день. Легкий ветерок играл длинными ветвями двух молодых ветел. Я присела на почерневшую деревянную скамью, поставленную когда-то около могилы, которая теперь сровнялась с землей.
Слева возвышалась кладбищенская часовня, в которой на возвышении стоял гроб с телом Мэнеску, моего отца. В дверях часовни моя мать, две старших сестры и свояк, муж Сесилии, сельский врач, много старше ее, разговаривали с двумя крестьянками, одетыми в широкие юбки, похожие на колокола, сшитые из темной материи неопределенного цвета, не то фиолетового, не то черного. Обе женщины держали по букету полевых цветов. Яркие, броские, живые краски их резко выделялись на фоне скромного, какого-то приглушенного пейзажа. На кладбище все время заходили крестьяне и крестьянки, и у многих из них тоже были букеты. Время от времени в толпе мелькала фигура какого-нибудь дальнего родственника, беспокойно топталась на месте группа знакомых. За моей спиной около большой ямы, на дне которой поблескивала лужица, стояли близкие родственники покойного: братья и сестры, которые испуганно смотрели на могильщика, молодого парня с голубыми глазами.
Из высокой кладбищенской травы доносился непрерывный, такой родной, тонкий и успокаивающий звон тысячи насекомых, который всегда слышится летом на лугах. И под этот звон, под многоголосое и острое жужжание покоилась огромная армия покинувших землю людей. Мимо меня прошла какая-то женщина с большим букетом цветов,
