Франчиска - Николае Бребан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все, что происходило потом, было однообразно и банально. Я помню только, что меня охватило любопытство, когда я наклонилась, чтобы поднять большой ком глины и бросить его на гроб. Впервые в жизни я проделывала эту церемонию, но звук упавшей на дерево земли был самым обычным, и я разочаровалась. Еще я заметила, как все торопились уйти с кладбища, как и я торопилась вместе со всеми, заметила и смешную напыщенность родственников, принимавших соболезнования как поздравления.
Уже стемнело, когда я вместе со всем нашим многочисленным семейством тихо пошла к дому, где уже давно был приготовлен стол. Поминки были какими-то пошлыми, неприятными, и на них обсуждались обстоятельства, при которых столь внезапно умер мой отец.
Все толковали о том, что было два, три, четыре дня, неделю тому назад, когда случилось несчастье, но никому не приходило в голову, что было полгода назад, когда действительно произошла катастрофа, когда предприятие Мэнеску вдруг остановилось. Два давильных пресса, которые работали день и ночь вне всякой конкуренции, поскольку Чибиан был уже давно уничтожен, вальцовая мельница, огромная ферма, где откармливались свиньи, недавно купленная и пока еще хранившаяся в сарае машина для изготовления колбас — все это вдруг застыло, и без какого-нибудь закона или декрета, без специального распоряжения сверху, а только вследствие того, что дал себя почувствовать механизм, сущность которого не мог понять Мэнеску, механизм социалистического производства и социалистических отношений.
На полном ходу раз и навсегда была остановлена огромная энергия, гигантская сила по извлечению прибавочной стоимости, которой обладал Мэнеску, и была остановлена другой силой, настолько всеобъемлющей, что с ней невозможно было бороться, как с туманом или светом. Она была почти совсем неощутима, но все время неумолимо сгущалась, окружала Мэнеску со всех сторон и наконец свалила с ног. Мэнеску снова начал пить, но теперь уже запоем. Он пил целые дни напролет, и в тех мирах и видениях, в которые его погружал алкоголь, он все время видел то, чем он мог бы стать, если бы ему не мешали отношения, сложившиеся в новом обществе. Эти райские видения настолько раздражали и выводили его из себя, что у него начались приступы белой горячки, когда он не видел ничего вокруг. В нем была заложена такая энергия, какую нельзя было обуздать и которая теперь стала работать вспять, против своего хозяина.
Как-то ночью Мэнеску в компании друзей вышел из ресторана и отправился к одной своей знакомой, весьма уважаемой женщине, вдове врача, с которым был когда-то в дружбе. У нее на квартире они продолжали попойку и игру в покер, которая продолжалась до утра. Когда они уже собрались уходить и хозяйка сделала им какое-то замечание, Мэнеску ударил ее. В другой раз, в ресторане, где он часто устраивал кутежи при закрытых дверях, Мэнеску в припадке бешенства, которые стали случаться все чаще и чаще, начал вдруг поносить одного из своих приятелей, сидевших с ним за столом. Несмотря на то, что этот приятель молчал даже тогда, когда на него обрушился град ругательств, Мэнеску набросился на него, и они вместе покатились между столами к ногам перепуганных цыган. В этот момент никто не решился приблизиться к ним, потому что все знали, каким беспощадным бывает Мэнеску во время припадков. Самый страшный из приступов произошел тоже ночью, когда из-за выпитого вина Мэнеску никак не мог заснуть, долго блуждал по дому и, вдруг схватив кухонный нож, попытался убить жену. Вся эта разнузданность в один прекрасный день обернулась против него самого: после попойки, начавшейся с утра, Мэнеску вернулся домой среди ночи, вывел из гаража машину и поехал по дороге, которая вела в областной центр. На рассвете машина была обнаружена вдалеке от дороги, в лесу. Она лежала вверх колесами около моста, перекинутого через довольно обрывистую лощину. Мэнеску в машине не было. Он, видимо, с трудом выбрался из нее. Ослепший (стекла разбитых очков врезались ему в глаза), с окровавленным лицом, он пытался ползти по склону, цепляясь за камни и переплетения корней, обнаруживая недюжинную силу, но снова скатывался вниз. Это была неодолимая тяга к надменным и диким скалам, высеченным в виде огромных молотов, на которых, словно гигантские гротескные маски, висят сплетения корней. Это было потрясающее стремление к навеки потерянному высокому и мрачному горизонту.
Мэнеску доставили в больницу, где он умер через четыре дня.
ГЛАВА VIII
Было начало сентября. Килиан и Франчиска все чаще и чаще встречались в парке. В один из вечеров, после того как Франчиска с ее склонностью к нравоучениям заявила, что их дружба, словно зелень и листва в парке, застыла между летом и осенью, она начала эту длинную, единственную в своем роде исповедь. В этой исповеди их чистая дружба, дружба единомышленников, нашла свое самое яркое выражение. Долгими вечерами Франчиска вновь переживала весь ужас того, о чем она рассказывала, глубоко потрясенная возвращением из ада, как она назвала однажды свою жизнь. И в то же время она ощущала огромную радость, что может рассказывать о том, что ей казалось самым главным, и сидеть рядом с человеком, одним из тех, к кому ее невольно толкало ее отчаянное сопротивление той среде, в которой она родилась. В детстве ей все представлялось весьма туманным и противоречивым, потом с трудом наступило просветление, и вдруг в ее уме, в ее сознании произошел взрыв и она, по ее словам, уцелела от того гигантского пожара, который поглотил весь буржуазный класс и ей подобных, и действительно прикоснулась к тому миру, о котором мечтала. Знакомство с Килианом было одним из реальных признаков ее сближения с этим миром, и именно поэтому вся горечь ее исповеди уравновешивалась ощущением того, что она нашла себя, достигла желанной цели.
В середине сентября Франчиска немного заболела: она почувствовала какое-то странное онемение в левом колене и была вынуждена более недели провести в постели. Участковый врач не нашел ничего серьезного, посоветовал ей отдохнуть, и Франчиска была необычайно счастлива, что ей подарена целая неделя, когда она по десять часов в день могла читать. Франчиску посещали ее друзья Михаэла и Петреску, реже Килиан, который был занят на заводе и на районной конференции. За это время он дважды встречал у Франчиски невысокого белокурого молодого человека лет двадцати пяти,
