Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни секунды не находит покоя Алаярбек Даниарбек. То нож в его руке мелькает с мясниковой ловкостью и быстротой в туше свежуемого барана, то он бежит к котлам, ворочает в них большой железной шумовкой, то снова кидается к своей доске, где растет гора нарезанного лука, мяса, сала.
Своим примером он заражает окружающих. Даже раненые и больные стараются помочь. Из степи тащат колючку, в тугае собирают валежник. Носят воду в глиняных хумах. Кто-то вытащил дутар и затянул песню. А над лагерем гремит голос Алаярбека Даниарбека:
— Ярманка, тесто!
— Ярманка, пожарче огонь!
Словом, Ярманка — туда, Ярманка — сюда.
И Ярманка, потный, красный, но полный энтузиазма, старается вовсю.
Снял рубаху Алаярбек Даниарбек. Мускулистая рука уже растягивает упругое, точно резиновое, тесто. Жгут, толщиной с баранью ляжку, ходит, играет, превращается в два жгута потоньше, а вот уже четыре, а там уже шестнадцать. Пот течёт по лицу, по плечам, по груди...
Алаярбек Даниарбек путешествовал когда-то в стране уйгур, и он в совершенстве умеет приготавливать лапшу по-уйгурски, не нарезая ее, как всюду во всем мире, а растягивая тесто, как это делают в Кашгаре и Урумчи. Ярманка тоже умеет делать лапшу. Бешено работая, Алаярбек Даниарбек и Ярманка умудряются наготовить достаточно лапши на весь отряд к моменту, когда мясо с луком, со всяческими специями, аппетитно поджарено. Картинно Алаярбек Даниарбек бросает а казаны морковь, и она сверкает золотом в свете костров.
— О ленивейший из лентяев, где же лапша? — вопит Алаярбек Даниарбек.
Но упрек совсем несправедлив. На своих могучих руках Ярманка растягивает целую сетку из тончайших полосок лапши, великолепной, замечательной лапши.
— Вари скорей, а то поздно!..
Глаза Алаярбека Даниарбека горят, он мечется, кричит, бегает от котла к котлу. Проклинает, клянётся чильтанами и дьяволами, торопит Ярманку.
— Блюда! Где блюда? Где миски? Эй вы, сонные суслики, бегите за мисками.
И здесь он начинает колдовать в свете красного пламени, в дыму, в столбах вкусного пара.
Густой, коричневый пахучий соус он накладывает на дно глиняных глубоких блюд и мисок, за ним нарезанную короткими кусочками лапшу, затем снова подливает острейшей приправы, опять кладёт слой лапши. И всё у него не расплывается, не разлезается, а вырастает на блюдах горкой, дразнящей язык и нёбо и вызывающей потоки слюны.
И вот Алаярбек Даниарбек, одетый, снова сидит на почетном месте, а Ярманка льет ему на руки тонкой струйкой воду из медного кувшина с длинным изогнутым лебединой шеей носиком и протягивает платок, грязный-прегрязный. Как ни в чем не бывало Алаярбек Даниарбек жестом приглашает к блюду Файзи, Юнуса, доктора, бойцов и во всеуслышание объявляет: «Пожалуйте, пища готова!»
И всё это за совсем небольшой промежуток времени. Даже вечерняя звезда не успела закатиться, хотя на изготовление одной только лапши и силачу понадобилось бы часа два-три.
— Мам-пар, кушанье уйгурских ханов! — восклицает Алаярбек Даниарбек, протянув пригласительным жестом к соблазнительной горе яств руки. — Божественный вкус! Такого не едал и сам наш пророк Мухаммед, да произносят имя его с почтительностью!
И хоть слова Алаярбека Даниарбека очень смахивают на богохульство, но все едят мам-пар с величайшим наслаждением, и в их числе подсевший к бойцам настоятель местной мечети, потому что кушанье, действительно, уда-лось на славу. Лапша тает во рту, кусочки баранины сладки и в то же время обжигающи, вязкая жидкость, в которой купаются лапша и мясо, до того остра, что во рту, в желудке всё пылает, аппетит разыгрывается, и хочется есть и есть мам-пар ещё и ещё...
Когда блюда опустошены, Алаярбек Даниарбек кричит:
— Чаю!
Почтительно Ярманка подаёт чай.
Оргия чревоугодия завершена.
Точно по сигналу, из темноты выдвигаются круглые головы с жадно горящими глазками. Это голодные кишлачные ребятишки. Они терпеливо затаились и ждали, пока варился мам-пар и шло пиршество. Сейчас наступил их час. Алаярбек Даниарбек хватает из-под носа разомлевших, распаренных бойцов блюда с остатками, объедками и суёт их детишкам. И почти тотчас же оттуда доносится жалобный визг. Дети затевают драку.
— Эй, молчите! — вопит Алаярбек Даниарбек, — вы исчадье зла и рас-путства, не мешайте мне. Я пью чай. Он хватает с дастархана куски лепёшек, целые лепёшки и швыряет в темноту.
Алаярбек Даниарбек с наслаждением тянет мутноватый, пахнущий болотом чай. Но пьёт он с таким довольным видом, как будто этот чай настоен на родниковой воде байсунских кристальных источников.
— Какое счастье, — говорит он. — Счастье, что аллах не забывает нас милостями и позволил нам иметь приличные достатки, в то время как людоеды Энвера готовы жрать себе подобных, чего не делают даже, насколько мне известно, самые гнусные из творений — свиньи. О аллах!
Он со вкусом рыгает, что означает сытость и довольство судьбой.
Настоятеля мечети слова Алаярбека Даниарбека изрядно коробят, но он не смеет даже намеком выразить своё раздражение, так как только что сам наелся до отвала.
Конечно, Алаярбек Даниарбек преувеличивал, когда утверждал, что басмачи Энвербея голодают до того, что занимаются людоедством.
Но положение энверовских соединений за последние дни становилось всё незавидней.
Непрерывные изматывающие бои утомили басмачей до предела. Отношение дехкан к ним портилось с каждым днем. Воины ислама мародерствовали. За муку, за баранов, за фураж не платили ни копейки. Возмущение в кишлаках росло...
В результате трёхдневных изнурительных боев Энвербей сумел оторваться от Красной конницы и, пользуясь численным перевесом, потеснил добровольцев Файзи.
С холмов Энвербей уже видел далёкую зелёную, такую заманчивую полоску кабадианских садов.
Сухой, обжигающий ветер гнал песок по дороге. Небо заволокло коричневой дымкой. Песчинки залетали в дорожную жалкую чайхану и звенели о стенку позеленевшего от времени самовара, оседали в пиалах, хрустели на зубах.
В укрытии за полуобрушенной, комковатой стенкой, нахохлившись, сидел, скрестив ноги в начищенных до глянца сапогах, Энвербей. Безжизненные глаза его смотрели на расползавшуюся от старости, всю в дырах клочковатую кошму, едва прикрывавшую почерневшую циновку, на сучковатый столбик, подпирающий кровлю, в которой ветер трепал сухие камышинки, на пустынную дорогу, на голые горы с далёкими пилообразными хребтами, затянутыми всё той же коричневой вуалью. И, только изредка поглядывал он на своих людей, укрывшихся от ветра среди коней, стоявших понуро с раздувавшимися раскосматившимися гривами.