Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

- Я ловлю вас на слове: почему же, уважаемый сэр, вы - знаменитый адвокат по уголовным делам?

Он смотрит на нее так, словно взглядом проник сквозь ее платье - и ослеплен.

- Потому что во мне самом живут все те силы, которые толкают на преступление. Потому что, когда я поднимаюсь и вижу перед собою присяжных, мне приходится защищать только самого себя. Преступление есть лишь бессильная реакция на любовь. И по-моему, самая красноречивая реакция. Потому что если любовь сильна, то что же можно с этим поделать? - Она видит, что его некрасивое, но благородное лицо серьезно. - Я хороший адвокат, потому что я понимаю человека, который грабит и убивает, чтобы добиться обладания женщиной.

Тем и кончилось: она заставила себя рассмеяться, и разговор перешел на другую тему. Но через некоторое время она прокралась в уборную, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Взгляд ее был так глубок, что, казалось, начинался за пределами ее тела. Ей нравился рот, чуть опущенные губы. Слова Мэтью Корнера жили в ее плоти. Он думал то, что говорил. (И думает так до сих пор.) Но, рассматривая свое лицо в тот давно прошедший вечер, когда она была девственна и ей едва минуло восемнадцать лет, она вдруг почувствовала, что уносится ввысь от своего тела. Она не хочет, чтобы ее тело внушало лишь преступную страсть. Она так озарит свою жизнь добрыми делами, что тело ее сумеет внушить возвышенную любовь! Дура!.. Тед одна в павильоне (она надеется, что Дэвид не скоро вернется со своей прогулки, не помешает ей), она думает о Мэтью Корнере, о старом Айзеке Гоубеле. Она соображает, сопоставляет, делает выводы.

- Нет, - вслух говорит она своей воле, - мне не придется возвращаться к мужу.

На следующее утро Теодора одна отправляется в город и дает телеграмму в Чикаго.

Вернувшись, она говорит Маркэнду:

- Я на несколько дней еду в Новый Орлеан. Не могу и думать о том, чтобы встречать рождество в сыром сумраке этого парка.

- Ты хочешь ехать одна? Может быть, мне тебя проводить? Новый Орлеан, кажется, довольно старомодный город. Ты будешь чувствовать себя заброшенной, одинокой.

- Нет, благодарю.

Маркэнд терпелив и добр. Пусть она едет. Что-то должно случиться. До тех пор он должен ждать. Он не покинет ее: слишком длительна, слишком глубока была его нежность к ней.

Новый Орлеан - город, где когда-то весело жилось. У женщин быстрые глаза, у мужчин хитрые глаза в Новом Орлеане. Еще звучит песня, которую певали в полуразрушенных домах на Vieux Carre; есть в ней какая-то смелость. Город похож на стареющую женщину, в свое время страстную и нежную любовницу, с которой жизнь сыграла скверную шутку. Старый французский город дряхлеет, на соседних с центральными авеню догнивают дома, кишащие паразитами и жильцами. Простираясь вширь, город распадается на бунгало, каких много в Лос-Анджелесе или Канзас-Сити. Но блистательное прошлое еще живо. Новый Орлеан - женщина зрелых лет, знавшая горе и слишком много любовников; глядя на нее, вы видите румяна и поддельные драгоценности, но вы знаете, что она любила и была любима.

Теодора Ленк, в лиловом платье без всякой отделки, с серебряным браслетом на руке и в серебряном ожерелье, сидит за столиком напротив Мэтью Корнера.

- Наконец я нашла себя, - говорит она. - Теперь я знаю, чего хочу. Надеюсь, еще не поздно. Правда, я не так уж молода: мне двадцать три.

Огромный мужчина напротив нее все потягивает вино.

- Я хочу стать киноактрисой.

Он отставляет стакан.

- Для того я и пригласила вас сюда. - Она улыбается.

Он снова берется за стакан и делает еще глоток.

- Я должна сразу взяться за дело. Я должна начать сейчас же - сразу же. Это единственный путь. Я могу играть, я исполняла все главные роли в спектаклях в колледже. Вероятно, мне от многого придется отучиваться, но я справлюсь. Я не хочу делать какие-либо предварительные шаги: они всегда бывают ошибочны. У кино большая будущность. Я недаром слушала разговоры папы с Гоубелом. Но пробивать себе дорогу, ждать своей очереди, а то и испортить все дело, встав на неправильный путь, - об этом я даже думать не хочу.

Корнер, державший все время стакан в руке, ставит его на стол.

- Вот тут-то вы мне должны помочь, - говорит она без улыбки. - Вы человек очень занятой, я знаю. Но вы умеете быть смелым. Я хочу сказать вы привыкли поступать, как вам хочется. Разве не так?

- Один раз из ста. - Его голос необычно тих.

- Ну, это рекордная цифра. - Она улыбается. - Я хочу, чтоб вы поехали со мной в Калифорнию. Я хочу, чтоб вы устроили мне все это дело со стариком Гоубелом. Я хочу, чтоб вы оставались там, пока все не будет улажено должным образом. Хотите?

Он смотрит на нее, прямо в лицо ей, долгим взглядом, неподвижный и безмолвный. Она без улыбки встречает его взгляд. Она знает, о чем он думает. "Какая воля, какое тело!" - думает он. Потом он наклоняется, достает еще вина из ведерка со льдом, спрятанного под столиком, и наливает в стаканы. Он осушает свой одним глотком и наполняет его снова.

Они долго, деловито беседуют. Он должен все себе уяснить: он хороший адвокат. Она заранее все предусмотрела: она хорошая клиентка.

Он провожает ее. У дверей ее номера он протягивает ей руку, чтобы проститься.

- Войдите, - говорит она.

Он запирает за собой дверь и кладет на стул пальто и шляпу. Он дрожит. Он старик, ему пятьдесят шесть лет, а она ребенок. Он мысленно повторяет это себе, словно споря с самим собой. Но она продолжает:

- Вы знаете, зачем я предложила вам войти? Это будет справедливо.

Его руки дрожат, но они влекут его к этой женщине. Его глаза не видят ее, только издали они могли видеть ее ясно. Вблизи их застилает слепящий туман; но его руки видят ее.

- Вы мне не противны, вы знаете это. Иначе я бы не просила вас об этом одолжении.

Он дрожит, как мальчик. - Как ему нужно мое тело! - Теперь она может любить свое тело, уверенное в себе, могущественное. Хорошо будет в этом человеке, в его силе, покорившейся ей, любить себя.

Его руки, которые видят, раздевают ее; она стоит неподвижно, не помогая ему и не препятствуя. Чем дальше, тем больше он ей кажется похожим на ребенка; тем крепче она уверена в себе...

На следующий день первым поездом Мэтью Корнер вернулся в Чикаго, чтобы устроить все Свои дела и приготовиться к отъезду в Калифорнию - если понадобится, месяца на три. Тед Ленк колебалась: вызвать ли Маркэнда телеграммой в Новый Орлеан или вернуться в Люси, чтобы сообщить ему о своем решении. И она поехала в Люси.

Молча они шли от мола унылыми городскими улицами. В парке ночь вдруг спустилась сразу, словно подстерегала их в ветвях деревьев. Придя в павильон, Тед сняла шляпу и стала вертеть ее в пальцах затянутой в перчатку руки. По крыше застучал дождь. Они все еще не произнесли ни звука.

- Я уезжаю в Голливуд, - были ее первые слова. - Я буду сниматься в кино.

С тех пор как она уехала в Новый Орлеан, Маркэнд знал, что надвигается катастрофа; он слепо чувствовал ее приближение. Он понял, что ее слова сказаны всерьез.

- Я телеграфировала Мэтью Корнеру и просила встретиться со мной в Новом Орлеане. Он едет тоже, чтобы все для меня устроить.

Катастрофа совсем близко. - Она разразится надо мной! - Маркэнд знал Корнера, его отношение к женщинам, его страстное влечение к Теодоре. Он почувствовал, что ему трудно говорить, так пересохло у него в горле. Но он должен убедиться во всем.

- Корнер - не кинорежиссер. Как он может это устроить?

- Он всех там знает. Он один из юристов фирмы "Сьюперб пикчерс". Он останется в Голливуде до тех пор, пока все не будет улажено должным образом.

- А его практика в Чикаго?

- Это его дело.

- Я хочу сказать одно: вряд ли Корнер станет оказывать такие услуги даром.

- Я понимаю, о чем ты думаешь. Так вот, если хочешь знать, прошлой ночью я заплатила ему.

Слишком остро, слишком глубоко ее слова врезаются в его плоть, и Дэвид Маркэнд не чувствует боли. Ее тело принадлежит ему, оно возлюбленная обитель его плоти. Вот что она сделала над собой. - Надо мной! - Агония слишком мучительна. К ее телу, которое принадлежит ему, Которым живут его нервы, его мозг, устремилось вожделение Корнера и - самое страшное! нашло в нем удовлетворение. В ее теле, в ее теле! Если нельзя стереть с него это чужое желание, чужой экстаз, ее тело должно быть уничтожено. Он сделал движение к ней, его руки уже протянулись. В конце концов, это ведь просто. Убить ее.

Теодора уронила шляпу и стояла неподвижно. - Если он убьет меня, больше не нужно ничего... Я устала... и он будет любить меня вечно.

Но его руки упали. - Это не руки старика, молодые руки у Дэвида и полные сладостной силы!

...Рана во мне...

- Нет, - сказал он, - я не убью тебя. - Почему это так безобразно? Дождь сильнее колотит по крыше павильона. Они приехали сюда, полные страсти. Дети вплетали золотую весну в лето парка. В эту весну они погружались, отдавали ей свою жизненную силу. И страсть была прекрасна, как цветы. Откуда же безобразное? - Все прошло. - Он слабо улыбнулся. - Не бойся. Желание убить тебя прошло.