Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

- Ты презираешь тот путь спасения, который избрала Элен, не правда ли, Тед? Ее Христос... слишком прост... как ваши старомодные десять заповедей...

Это разум его стал теперь над ней господином, разум его, который она пробудила от спячки. - Пусть он бичует меня своим разумом, только, бичуя, пусть прижимает к себе.

- ...Тогда, Тед, от этих простых истин ты кидаешься к сложностям - к тому, что ты зовешь современными истинами. Но ты не можешь справиться с этим: все смешивается и рвется на куски. И вот ты кидаешься назад, к простоте, которая еще ужаснее в своей нереальности.

- Я реальна! - Это крик ее воли, и где-то, далеко и в то же время близко, ее отец подсказывает ей: "Мое существо реально! И моя любовь реальна..."

Он придвинул свое лицо еще ближе.

- Я не так уверен, - сказал он.

Зазвонили к ужину. Крики детей взвивались вверх, в отражающееся на деревья темное небо. Ветер улегся.

Тогда она отступает от него; она скрещивает руки под грудью, высоко вскидывает голову.

- Иди ты к черту! - говорит она. - Ты пуританин, отвратительный пуританин из Новой Англии.

- Давай останемся и выясним все до конца, - сказал он.

- Хорошо.

И вот Тед Ленк и Маркэнд на молу в Люси глядят, как пароход, снаружи весь белый, а внутри гнилой, как испорченный зуб, покачиваясь, отходит от пристани. На нижней палубе собрались отъезжающие, дети машут руками, с ними большая часть учителей. Пароход дает свисток, дети кричат; позади них корзины с фруктами и с багажом, разный скарб, канаты, доски, поршни в раскрытой двери машинного отделения; впереди - полусгнивший мол, ветхие товарные склады, грязный склон главной улицы, все расширяющаяся полоса воды... Маркэнд и Тед поворачивают назад.

Теперь, хоть ненадолго, они совсем одни в поместье. Только Лида Шарон предпочла остаться, как и они, чтоб поработать для себя. - И у нас есть работа. Дети. - Маркэнд вдруг понял, как остро он будет чувствовать отсутствие детей. Он хорошо ладил с ними. Он помогал им плотничать, совершал вместе с ними набеги на лес, разъяснял им, не утомляя, принципы капиталистической торговли, рассказывал о книгах. Они для него были единым упругим, полным радости телом... лишь смутно он различал оттенки и формы каждой отдельной жизни. Мальчики с их порывистым стремлением в мир; девочки, распускающиеся более сдержанно; мальчики, чья резкость, в сущности, нежна, как зелень молодых побегов; девочки, чей расцвет не так ярко заметен и в то же время более неудержим. Теперь, шагая рядом с Тед но городским улицам и чувствуя отсутствие детей, он вдруг понимает, почему не видел в них отдельных мальчиков и девочек, почему не ощущал полнее личность каждого: это слишком ярко напомнило бы ему о своих... об утерянном сыне, о дочери, живой, по тоже утраченной, о незнакомой Барбаре. Все эти месяцы он мало думал о доме. Безличное обладание детьми служило заменой. А Тед... да, взгляни истине в лицо... безличное обладание Тед было заменой Элен. Удивительная гармония чувств, расцветающая в той пустоте, которая возникает, когда человек отрекается от всего, что составляло его былую жизнь, которую он испытывал, обладая Теодорой... тоже только замена? А не экстаз, нереальный сам по себе? Да, это нереальный экстаз. И потому он не оставляет следа, он обречен на бесконечное и бесплодное повторение. Его физическая близость с Тед, нереальная и потому совершенная, была заменой его реальной и потому несовершенной близости с Элен... Они молча идут по улицам города. Здесь декабрь непригляден и злобен. Дома все в пятнах. На улице грязь, люди не знают, куда идти; в домах и на улице - везде холод, который не преодолеть до конца ни религией, ни любовью. Мужчины томительно ищут выхода в алкоголе или насилии (эх, если б подвернулся предлог для линчевания!); женщины томительно ищут близости мужчин. - Вся моя жизнь только замена... чему? Тед вместо Элен. Воспитанники (к которым я не смел подойти слишком близко) вместо моих детей. Школа вместо подлинной борьбы... - Он начинает говорить вслух:

- Я несправедливо судил о школе. Потому только, что она - не то, чего я хочу, не то, что мне нужно, я громил ее.

- Ты безнадежный утопист.

- Это парадокс.

- Вовсе нет. Нет ничего безнадежнее утопии. И все разумные утописты кончают утратой надежды и разочарованием. Берегись, Дэвид.

- Ты ближе меня к разочарованию, Тед.

- Что же, может быть, и у меня была своя утопия. В чем-то ином, не в такой ерунде, как школа.

- Ты хочешь сказать?..

- Ты знаешь, что я хочу сказать. Моя утопия... была в нас самих.

- Тогда хорошо, что ты разочаровалась в ней... Пора нам узнать, что реально в наших отношениях...

Она закусила губу.

- Я хочу быть честным до конца, - продолжал он.

- К черту твои красивые слова! Я их терпеть не могу.

- А что ты можешь терпеть во мне?

- Если я тебе надоела, если ты больше не любишь меня, скажи мне просто, я это вынесу.

- Но это совсем не так просто. Мне кажется, я понимаю, - сказал он. - Я начинаю понимать, в чем дело. Ты хочешь, чтоб мы были оторваны от всего в мире. Так ты понимаешь любовь. Для меня это невозможно. Ты знаешь, что ты дорога мне... сейчас, может быть, дороже, чем когда-либо. Но я никогда не думал, что наши отношения должны быть оторваны от остального мира. Ведь это означало бы и мою личную оторванность от него. Когда мы с тобой встретились, могло показаться, что так оно и есть. Мы были так ослеплены друг другом, что мир как будто вовсе но существовал: этого ты и хотела. Но даже тогда это было неверно. Теперь я знаю: в тебе я видел путь назад, в мою прежнюю жизнь, от которой я почти совсем отрешился, замаскированный путь назад, который... старое мое "я"... избрало, чтобы жить в новом образе старой жизнью. Я этого не сознавал, в том и было мое ослепление. Но знал ли я это или нет, я действительно вошел в старый мир... в свое старое "я"... испытывал удовлетворение. И оттого, что я был ослеплен и не знал этого, не знал, что вернулся в новом образе к прежней своей жизни с Элен, ты думала, что я живу только в тебе одной, и тоже испытывала удовлетворение. Мы оба, каждый по-своему, принимали мир, не рассуждая... Хотя... ведь ты тоже не можешь жить одна, Тед... такое уединение даже с любовником невозможно. Вот как прошел для нас весь этот год в Чикаго. Ты заставляла меня читать хорошие книги, и в них я многому научился. Но я был в ослеплении или в полусне, как человек, который не может определить своего места в мире. И все-таки я многое стал понимать - как человек, который находится в гипнотическом трансе. Он не знает об этом сам, пока не проснется. И вот что я понял: что здесь, возле тебя, жив мой старый мир, мое старое "я"; что я почти освободился от него, когда работал на бойнях и заболел, чтобы вернуться назад, и ухватился за тебя, чтобы вернуться назад. И еще я понял, Тед, почему я ушел из дома: потому что для меня невыносим этот мир, в котором я жил всю свою жизнь, в котором живет Элен и мы с тобой. Невыносим. В нем я не могу любить тебя, не могу отделить от него тебя или самого себя и потому не могу подавить ненависть к нам обоим - за то, что мы все еще находимся в нем. У меня не хватает сил выбраться, другими словами - начать поиски нового мира. О, даже в поисках заключалась бы уже и частица этого нового мира, и волшебная сила, чтобы превратить ненависть в любовь. Но ты не можешь искать. Ты настаиваешь на том, что, кроме нашей любви, нет ничего, и это значит только, что и ты принимаешь старый мир, не рассуждая.

- Мне все миры одинаково ненавистны. Любовь, если она истинна, должна заменить мир.

- Тед, дорогая, - он говорил с большой грустью, - мы очень не похожи друг на друга.

Они возвратились к своей жизни в павильоне. Детский смех воспоминанием зеленого убора висел на серых ветвях деревьев, и хлопотливая суета детских следов воспоминанием цветов сияла на обнаженной земле. По-прежнему они были любовниками. Но в их объятиях таился ужас; гармония предательски несла в себе разлад, экстаз раскалывался, роняя зерно горечи.

Раз ночью она лежала, нагая, на своей кровати, и ее глаза и губы дышали гневом.

- Смотри на меня, - сказала она.

- Я тебя вижу.

- Нет, - закричала она, - ты никогда не видишь меня! Не видишь меня так, как я тебя вижу.

- Да, никогда не вижу тебя одну, оторванную от всего.

Чтобы согреться, они совершали длинные прогулки по грязным дорогам; хор оголенных кустиков хлопка и стеблей срезанного тростника аккомпанировал staccato их словам.

- Ты жесток, - заговорила она как-то. - По-моему, ты самый жестокий человек в мире.

- Может быть.

- Ты много странствовал. Я уверена, что, куда бы ты ни пришел, ты сеешь страдания.

- Да, правда.

- Ты это подтверждаешь? - Она остановилась и взглянула ему в лицо. Почему же ты не хочешь перестать? Дай я помогу тебе. Останься со мной.

- Где?

- Причиняй мне боль, если это тебе необходимо. Но я хочу, чтоб ты видел меня одну. Останься! Останемся вдвоем!

- Разве я говорил, что хочу уйти от тебя?

- Я люблю тебя. Мне нужно, чтоб ты думал обо мне одной. Поддержи меня.