Походы викингов - Андерс Стриннгольм

Эмунд продолжал рассказывать, как в недавнее время Гауте Тофасон с пятью военными кораблями отплыл из устья Готы и вскоре встретил пять больших датских купеческих кораблей: четырьмя из них он овладел, но, погнавшись с одним кораблем за пятым, ушедшим далеко в море, был застигнут жестокой бурей, его занесло далеко в Лессе, где он погиб, и в то же время появились 35 датских купеческих кораблей, которые овладели его добычей; все люди его были перебиты. Так досталось ему за жадность. Олаф, нимало не подозревая, что в этих вымышленных рассказах кроется тайный намек, спросил наконец Эмунда, зачем он пришел к нему. «Я пришел, — отвечал Эмунд, — получить решение в одном затруднительном деле, в котором наши законы отступают от Упсальских. У нас было двое людей, равно благородного происхождения, но различные пo состоянию и по свойствам; они завели между собой тяжбу по имуществу и причинили много вреда друг другу; но тот, кто был богаче, потерпел менее. На альтинге присудили, чтобы богатый заплатил бедному все убытки; а он заплатил так, что молодого гуся отдал вместо старого и поросенка вместо свиньи. За фунт чистого золота он дал только полфунта, а остальное добавил землей да глиной и еще жестоко грозил противнику. Как решишь ты это дело, король?» Король решил так, что он должен заплатить по приговору и еще втрое против того королю. Если же приговора не исполнит в течение года, то осуждается в ссылку, а его имение разделяется между королем и противной стороной. Эмунд просил советников короля быть свидетелями этого приговора, раскланялся и ушел. Но Олаф, начавший уже подозревать, в чем дело, на дующее утро вполне понял, что Эмунд намекал на его поступоток с Олафом Харальдсоном. Он собрал на совещание старцев, хотел позвать также и Эмунда, но этот еще накануне уехал. «Скажите мне, добрые вожди, — обратился Олаф к своим советникам, — что значит эта тяжба, о которой рассказывал мне вчера Эмунд?» Вожди отвечали, что пусть Олаф сам подумает, нет ли тут какого тайного смысла. Олаф сказал, что, вероятно, Эмунд под именами двух тяжущихся разумеет его и Олафа Дигре. Когда вождь подтвердили это, Олаф продолжал: «Нас рассудили на Упсальском тинге; но мог ли он сказать, что я отдал молодого гуся вместо старого, поросенка вместо свиньи и половину золота дополнил глиной?» Один из вождей, Арнвид Слепой, отвечал: «Ты обещал выдать за Олафа Дигре дочь свою Ингигерду: она принцесса и принадлежит к древнему упсвейскому роду, самому знатному на Севере, потому его родоначальниками были боги. Но норвежский Олаф получил вместо нее Астриду, хотя также королевского рода, но мать ее раба и притом вендского племени. Правда, он принял ее с благодарностью, но ведь есть же разница между королями, и норманна никак нельзя сравнивать с упсальскими властителями. За то должны мы благодарить богов видя в том ясное знамение их небесного покровительств своим потомкам, хоть нынче и начинают забывать это верование». Арнвид сказал это с теплым сочувствием к преданиям старины, живо представляя себе опасность, coбравшуюся тогда над царственным домом королей Упсалы.

Олаф Скетконунг не предчувствовал никакой опасности, но ясно понял смысл Эмундова рассказа; это заставил его подумать и о других рассказах Эмунда и спросить, что значит происшествие с Атте Дольске. Торвид Косноязычный отвечал: «Слово Атте означает сварливого, упрямого, коварного, а Дольске — дерзкого, безумного»; третий вождь Фрейвид Голубь, объяснил, что оба слова вместе означают человека, который ненавидит тишину, стремится к мелочным, невозможным целям и опускает великие и важные.

Подобным же образом поступила Тюра, супруга датского короля, Горма. Суровый Горм имел двух сыновей и очень нежно любил старшего, Канута; однажды он дал клятву убить всякого, кто первым принесет ему злую весть о смерти любимого сына. Но королева Тюра больше любила младшего, Харальда. Случилось, что этот Харальд, воротясь с морских набегов, привез известие о смерти Канута. Тюра велела обить черной материей стены королевской комнаты. Когда Горм занял свое место, все молчали. Он посмотрел на стены, удивился, что все молчат, и спросил королеву, сидевшую возле него, что такое случилось, «Ты, Тюра, — прибавил он, — распорядилась так убрать комнату?» — «У тебя, король, — отвечала она, — было два сокола, белый и черный; белый далеко залетел в пустыню; там напали на сокола стая ворон и ощипали все его перья. Он пропал, но черный воротился и будет доставлять дичь для твоего стола». — «Итак, — воскликнул король, — надень печальную одежду, Дания! Видно, нет уже в живых моего Канута». — «Ты сказал правду», — подтвердила Тюра.

Аульвер, сын Хакона, норвежец, прибыл в Данию во время войны датского короля, Свена Эстридсена, с норвежским Магнусом Добрым. Один из подручников Свена, Ульф, хотел взять в плен Аульвера, но этот убил его. Спустя которое время Аульвер потерпел кораблекрушение на датских берегах. Тогда брат убитого Ульфа, Бьерн, хотел схватить убийцу; Аульвер убил и его; но, не видя способов бежать из Дании, он прямо пошел в королевский замок. Свен сидел за столом. Вошедши, Аульвер приветствовал и сказал: «Вам, король, следует разбирать всякую вину. Был здесь волк (Ульф), который кусал и терзал всех, кого только мог. Я заколол его. За то хотели меня убить, говоря, что я умертвил при вашем дворе воспитанного волка, и в погоню за мною послали ручного медведя (Bjorn) и много людей. Людям я не сделал никакого вреда, но медведя, для собственной защиты, ударил секирой в голову и убил его. Это дело отдаю я на суждение ваше». — «Волки, — отвечал король, — не имеют никаких прав: за них не платят и пени, если убьют их». — «Так скажу вам, — продолжал Аульвер, — что я, по несчастью, убил братьев, Ульфа и Бьерна, и теперь в руках ваших». — «Ты перехитрил меня, — сказал в изумлении король, — однако ж оставляю тебе жизнь, потому что не беру назад моего слова!»

Другой, Эрик Краснобай, прозванный так за остроумные и красные речи, разговаривая однажды с датским королем, Фроде, насказал ему всякой всячины, но в таких темных и загадочных образах, что король, сбитый совсем с толку, вскричал: «Да тут я решительно ничего не понимаю, так ты загадочно говоришь!» Эрик в ответ сказал ему: «Стало быть, я заслужил награду, коли насказал тебе с целый короб, а ты ничего не понял». И точно, все мастерство «нидвисы» заключалось преимущественно в том, чтоб наполнить свое произведение такими непонятными обиняками, обоюдными выражениями, темными и прихотливыми иносказаниями, и притом в таком искусном соотношении, что никакое остроумие не в силах было разгадать настоящий смысл оного. Вообще, норманны любили такие образы, тропы иносказания, так что требовалось особое остроумие для разгадки тайного, часто глубоко скрытого в них смысла. Они находили особенное удовольствие в подобном напряжении своих умственных способностей.

Глава пятая

Прочие знания

Природный рассудок, некоторое остроумие и сильная любознательность принадлежат к числу общих качеств скандинавов. Они замечали внимательно все, происходившее около них. Чрезвычайная наблюдательность в молодых летах принесла им много познаний; уединенная жизнь на малолюдной родине доставляла им много досуга для размышления. Древние саги нередко говорят о мудрых и опытных людях, которые, не прибегая ни к какому искусству предвещателей, с помощью остроумия и проницательности предсказывали многие будущие события. Подобная угадчивость подала повод считать их за таких людей, которые одарены были особенными способностями и глубоким умом. Их называли Forvitr и Forspar, в отличие от других умных людей, которых удостаивали названия Vitr, сведущий.[377]

Скандинавы имели также особенный дар по некоторым признакам и наблюдениям составлять полное понятие о свойствах и состоянии лица, В сагах встречаются замечательные примеры верности, с какой многие, по одним только чертам лица, приучались определять нравы людей и их наклонности; совокупность таких признаков, по которым делали заключения, называют Yfirbragd[378] (поверхность лица, наружность),

Не менее внимания обращали они на небесные тела и замечали перемены в природе. Без всяких ученых пособий, приготовленных позднейшей наукой и находящихся в распоряжении новейших мореходов, обращая только внимание на солнце, месяц и звезды, также их течение и место на небе, они плавали в дальние края и редко ошибались в направлении; даже когда застигали их бури и, как обыкновенно в таких случаях, заносили их в незнакомые моря, они без особенных затруднений умели поправлять ошибку и выбираться на настоящий путь.

Они имели понятие о долготе солнечного года и необходимости високосных дней. Год разделялся на две половины:[379] зимнюю и летнюю и считался с начала зимы, по древнему баснословному учению, что тьма и холод древнее света и тепла, а исполины старее асов, оттого и зима считалась старше лета. К числу трехсот дней в году прибавляли еще четыре дня; по древнему, и теперь еще употребительному, обычаю в Швеции считать десять дюжин или шесть штигов (штиг — 20) на сотню,[380] это составляет 364 дня. Это число разделялось на 12 месяцев, или 52 недели; всякая неделя состояла из 7, а месяц — из 30 дней, считая с четырьмя добавочными днями, или, как называли скандинавы, ночами (aukanatur), потому что как годы считались по ночам, так и дни. По крайней мере, знаем довольно верно, что так разделялся год у исландцев,[381] когда они еще были язычниками. Они заметили по течению солнца, что лето все дальше уходит от весны. Но от чего это, не знали. Им неизвестно также было, как поступали прежде в таком случае. Торсгейн Сварте из Брейдафьорда предложил прибавить ко всякому седьмому лету по целой неделе и посмотреть, что будет. Предложение принято; по совету лагмана Торкеля и других разумных людей, определено было на будущее время считать год в 365 дней, а високосный, через три лета — четвертый, в 366. Но для сохранения годичного числа недель надобно так расположить прибавочные дни в году, чтобы всякий седьмой (а если бы два високосных года пришлось в семь лет, то всякий шестой) имел 53 недели.