Двойники - Ярослав Веров

Никита Зонов отрешенно стоял, стиснутый молчаливой толпой, и ждал своей очереди. В голове вертелось неотвязное: «Не забыть бы в аптеку». Наконец его очередь — зеркало, крепкие хлопцы, «сто сорок девятый — прошел», «понял, прием», а во дворе автобусы, загодя подогнаны, шустрый прапорщик — «проходите, живее, не задерживайтесь» — указывает на дверь автосана.

Места быстро заполнились, зарокотал двигатель, автобус плавно отчалил. Никита откинулся на спинку сиденья, снял очки и зажмурился: ничто не требовало сейчас от него самостоятельных действий; события несли его во времени, обстоятельства перемещали в пространстве, вкрадчиво баюкая рессорами автосана. По крайней мере, до метро. А потом его несло, покачивая, в вагоне подземки; далее несло, уже пешком, в аптеку, спешил успеть до закрытия.

В пустой комнате, на его рабочем столе осталась лежать серая папка, и в ней договор. А рядом — склянка со спиртом и футляр с так и невостребованным инструментом.

Тимофей Горкин проходил через зеркало под номером двести тридцать пять. Очередь продвигалась по-военному четко и без задержек — через каждые пятнадцать минут от проходной отчаливал очередной автобус. Верный своему слову, точнее настроению, Тимофей так и не написал никакого заявления. Предупреждениям Данилы о возможных покушениях на его, горкиновскую жизнь, ни на грош не поверил. Вернее поверил, но скорее в беллетристическом смысле, как бы применительно к персонажу детективного романа. Единственное, что он предпринял в практическом смысле — под гарантию Голубцова отдал на хранение Фрузилле, в мастерскую, органокомпьютер. Искать там никто не станет, потому что связываться с Фрузиллой кому охота.

Данила Голубцов не терпел проявлений стадности, пусть даже чисто по-человечески понятных. Поэтому выбирался из института совершенно другим способом. Взял из ящика с инструментами монтировку и, миновав очередь у лифта, спустился на первый этаж простейшим способом — по невидимой лестнице. В торце коридора имелась бытовка уборщиц. Поскольку бытовка — не лаборатория, крепких запоров и дверей ей не полагалось. Данила высадил дверь одним пинком. Дальнейший путь, очевидно, лежал через окно. Окно, как полагается, было зарешечено, но зарешечено скорее для отчетности, нежели для предотвращения дерзких взломов, и решетка держалась лишь на крючьях, которые Данила легко выдрал монтировкой из штукатурки.

Вылез наружу и осмотрелся — никого и ничего. Пошел через котельную прямо на КПП. Там царило казенное оживление, офицер с двумя автоматчиками останавливал каждый выезжающий с территории автобус, проверял по ведомости номер машины, изучал путевой лист водителя и проверял количество пассажиров.

Данила беспрепятственно обошел КПП и оказался среди скопления легковушек сотрудников. Утром машины не пропустили на территорию объекта — «по окончании рабочего дня заберете», но теперь они «останутся здесь под охраной вплоть до следующего распоряжения».

Среди машин Данила разглядел черную волгу отца Максимиана. «Вот это кстати, — подумал Данила, — отчего б не воспользоваться?»

Отец Максимиан по-прежнему томился в ожидании. Правда, в обед они с диаконом проехали в город, где и отобедали, но вот вернулись. Почему? Да вот, надобно было. Во-первых, уговор с профессором Тыщенко, но, видно, сегодня встречи уже не получится; а во-вторых, вот эта ваша крыша, не наглядеться…

— Вася, давай поедем отсюда к едрени матери.

— Слушай, Голубцов, почему же ты не в автобусе? Я наблюдаю, что происходит — еще ни одного не отпустили вот так, как тебя. А?

— По пути поговорим. Поехали.

— Воля твоя. Видно, так оно и выходит. Паисий, мы уезжаем.

Отец Максимиан сел за руль, диакон рядом, Данила развалился сзади, и они поехали.

Татион стоял в это время рядом с толпою в вестибюле и хищно высматривал Данилу. Высматривал и не находил. Психологически выверенный вариант слежки не выдерживал испытания реальностью. А ведь как красиво было задумано: загрузиться с подопечным в один автобус, разместиться в пределах видимости подопечного. И эдак вразумительно давить на психику — то многозначительно указать на часы, то на солнечный диск за окном, мол, до захода солнца-то всего ничего, считаные часы, решаться пора, любезный. Любезный сидит подчеркнуто спокоен, но на деле уже под полным контролем, и приедет куда надо когда надо, и дверь откроет, когда срок выйдет. Вот тут мы его и…

В машине Данила с видимой неохотой отвечал на настойчивые расспросы о. Максимиана. Связь институтских катаклизмов с научными экспериментами не отвергал, но и не подтвердил; скорее любопытствуя увидеть реакцию Василия, поведал о всех колдовских феноменах. Тот был доволен, поминутно повторял — «вот она, бесовщина самая, дым коромыслом». Потом заметил, что доблестные органы как всегда не туда глядят, не приглашают к сотрудничеству. Диакон Паисий в беседе не участвовал, а лишь часто вздыхал, крестился да бубнил «оборони, господи, нас грешных».

Затем о. Максимиан перешел на обширные темы. Заговорил об общем падении нравов. Нравы падали повсеместно. Отсюда проистекали бесчисленные беды и близился конец света.

— Но человека жалко, Голубцов, человеку спасение надобно. Среди царящего разгула — где ж спасешься? Затягивает человека стихия сия. А откуда вся скверна идет? От них…

— А вы, церковь, от вас что идет?

— Не богохульствуй, Голубцов, не поверю в твои заблуждения, потому как красуешься только, и не более.

— Нет, от кого вся скверна по твоей философии, мне известно. А обратное скверне, то бишь чистота и добродетель — откуда, от кого должно распространяться? От вас что-то слабо.

— Без церкви ни один бы не спасся.

— А может, не важно все это — от кого сверна, для чего. Зачем кого-то вражеского искать? Что ты, прочим. И куда вы можете вклинить свои добродетели? Поэтому и не спешите будить души — в самих вас тоже самое, Вася. Ты вот мистических врагов ищешь, твое начальство церковь с католиками который век делит — разделить не может, а душа человеческая потерялась где-то, сама по себе бродит. Вы же — пастыри, пойми, Василий, а ваши души — тоже потерялись в этом, в мнениях мира, в сиюминутных религиозных модах. Сколько-то веков назад требовали от всех полагать землю в центре мироздания и жгли под эту сурдинку на кострах, Вася, будто от того, что вокруг чего вращается зависит спасение души, — ведь бред же, Вася. И эта моя безобразная выходка у Вероники — не со зла, достучаться хочу до тебя, Вася, ведь есть же у тебя душа, ведь не умерла еще. Зачем же ты все от себя, от самодовольства своего, ведь есть же над тобой вразумитель, от него и говори…