Идущие сквозь миры - Владимир Лещенко

— Он из Беловодья, — бросил спустившийся в кубрик Рихард.

— А, схизматик. Тогда понятно.

Припоминаю, что миноритами тут звали членов полумонашеских общин, ведущих довольно замкнутый и суровый образ жизни, хотя им и не запрещалось иметь семьи.

— Он о нас заботился и к Рихарду как к родному сыну был. Он даже читать нас научил и книги приносил из библиотеки монастыря, — продолжала вспоминать она.

Появившись только вчера на «Чайке», Ильдико уже прочно освоилась здесь и тут же по неистребимой женской привычке принялась наводить порядок. Даже успела прикрикнуть на Ингольфа, который заявил, что, дескать, и так хорошо. И съездить тряпкой по физиономии Тронка, вздумавшего дружески хлопнуть ее пониже спины. И фыркнуть на Файтах, попытавшуюся было проявить свой гонор. И сварить из опротивевшей уже селедки и моркови с луком очень вкусный суп, съеденный нами дочиста. И вообще — нам с ее приходом словно стало легче дышать.

Одним словом, было ясно, что наша команда увеличилась еще на одного человека. То есть на двух.

Ильдико

Я чувствую, что они — особенные. Не такие, как все люди, что здесь живут.

Иногда просто становится непонятно: как этого другие могут не видеть? Хотя бы: как они относятся друг к другу, что старшие не орут на младших (да и как будто нет таких тут, а все словно братья). Ими командует князь (и в самом деле, как он мне сказал, самый настоящий), а обращается с другими как с равными.

У нас паршивый лавочник на того, кто беднее его, и плюнуть-то побрезгует, а тут — целый князь…

И еще, главное, может быть: хотя они люди, сразу видать, немало крови пролившие, а не злые. Нет в них той злобы, что из наших людей так и лезет. Не понимаю я этого, но чую — не такие они. Уж не знаю, кто и откуда, но чувствую одно: с ними мне сразу спокойно стало.

А я чутью своему доверяю. Как же иначе: пусть у меня отец полумонах, зато бабка, как ни крути, — знахарка. Стало быть — ведьма. Пусть и белая, и с церковным благословением, а все равно ведьма.

Василий

Перед нами возвышалось громадное, метров двадцать высотой, здание городской тюрьмы, сложенное из неровного древнего кирпича. Ворота были наглухо заперты. Перед ними ходил взад-вперед, позевывая, стражник.

Метрах в тридцати, у стены, за которой расположены казармы городских стрелков, у очень похожих ворот — очень похожий стражник. Стражник производил впечатление не особо бдительного. Да и не удивительно — из этой тюрьмы за все почти триста лет никто не сумел бежать.

Как рассказал Рихард, приговоренных доставляют из тюрьмы по главной городской улице либо на площадь Кита, либо на Маркплац, где и производят казни. Дабы не тратиться каждый раз на плотников и дерево, магистрат вольного города Роттердама еще сто лет назад повелел изготовить из почти вечного тикового дерева разборную виселицу, которую при необходимости извлекают из подвала городской тюрьмы и быстро, всего за несколько утренних часов, устанавливают. Рихард вспомнил к случаю рассказы деда, еще мальчишкой заставшего настоящие аутодафе с кострами. Тогда по этому случаю устраивались настоящие шествия вроде карнавальных. Осужденных вели по всем главным улицам под пение молитв, гимнов и похабных песен (н-да, что ни город, то норов). На площади, где назначалась казнь, выступали шуты и артисты, веселя собравшуюся публику, показывали представления, вышучивающие нечистую силу. Сам дед тоже в них участвовал и даже играл короля чертей и главного повара адской кухни. Обычно местом совершения правосудия избирается Маркплац — главная торговая площадь, хотя в любом случае кортеж не минует ее. Решение суда, по местным правилам, объявят уже на месте, перед самой казнью. Даже если приговоренные помилованы, они узнают об этом только с петлей на шее и капюшоном на глазах.

Для нас все это стало вдруг очень актуальным: вчера мы узнали, что наскоро собравшийся роттердамский суд, не став дожидаться задержавшегося в пути епископа, вынес заочный приговор двум чужеземкам за деяние, считающееся тут немногим лучше убийства или изнасилования.

Я еще раз оглядел тюрьму.

Ворота окованы даже не железом, а неровной истертой медью, когда-то, видимо, покрывавшей корабельные днища; часовой в будке возле них наверняка ночью заснет; в каком крыле сидят узницы — тоже известно…

Может быть (вновь мелькает надоедливая мысль), все наши хитроумные затеи — это лишнее, и следовало просто взять этот казенный дом штурмом, благо нашим оружием можно перестрелять всю смену караула за пару минут?

И опять, повертев так и этак, отбрасываю ее.

Будь нас хотя бы человек пятнадцать, имей мы бронежилеты и вдоволь патронов, хотя бы один пулемет, чтобы блокировать казарму, а заодно — килограммов двадцать динамита на стены (взрывчатку я мог бы сделать и сам из подручных средств, но время, время!), мы бы вскрыли эту тюрьму как раковину устрицы…

Правда, потерь бы уж точно не избежали. Пули здешних самопалов летят недалеко и неточно, но, попав, проделывают в человеке дыру, куда можно просунуть кулак.

Все равно — раз ничего этого у нас нет, придется, как говорится, идти другим путем.

Ингольф трогает меня за рукав. Наша последняя рекогносцировка закончена. Но предстоят еще кое-какие дела. Теперь наш путь — на местное торжище.

Роттердамская припортовая ярмарка многоголосо вопила на все лады. Блеяли овцы, ржали лошади, истошно кричал невесть как попавший в эти холодные края осел. Люди громко переругивались, истово торговались, хлопали по рукам и возмущенно кричали. Торговали тут всем — от ладанок и амулетов на все случаи жизни до засахаренных фиников и изюма. Ингольф и я с трудом продирались сквозь пахнущую потом и луком толпу. Мы довольно долго ходили в тесном лабиринте палаток, фургонов и лотков, минут на десять застряли в мясных рядах. Мелькали громадные бычьи туши на крюках и немногим уступающие им в размерах мясники, заросшие бородами до глаз, с ножами, смахивающими на короткие мечи.

— Мясо! Мясо наисвежайшее! Богом клянусь, только вчера мычало… Окорока! Солонина! Копчености! — выкрикивали они, и от их зычного баса закладывало уши.

Жирные матерые крысы, важно волочившие по грязному булыжнику голые хвосты, почти не таясь, шныряли под ногами.

Наконец за навесами, где человек в полосатом халате продавал «настоящие персидские ковры» (если я хоть что-то понимаю в торговле, сделанные где-то неподалеку от здешних мест), обнаружили искомое — уголок, где торговали мастера оружейного цеха.

— Кавалерийские пистоли с новейшими ударными замками — много дешевле и надежнее колесных! — завывал длинный немец, чье лошадиное лицо украшали бакенбарды чуть не до плеч.