Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов

— Нет, — твёрдо заявил юнкер. — Никаких лаптей!

— Хрен с тобой, — слегка осерчал монах. — Говори, не говори, а всё как о стенку горох. А оружие-то тебе почто?

Слегка искривлённый, заточенный, как боевая шпага, с зубьями на тыльной стороне (правда, их оставалось гораздо меньше, нежели предписанных по артикулу), сапёрный тесак образца 1797 года верой и правдой служил Николаю Сумарокову четыре года. Сколько им жердей перепилено, окопов нарыто! Людей, вот, правда, ещё не приводилось им убивать. Пистолет, захваченный у неприятеля, был аглицкой работы… Оставить такое оружие казалось просто кощунством.

— Эх, тяжесть всё это излишняя, — вздохнул монах. — Тесак-то ещё ладно. Веток там нарубить, в костре поковыряться. Так у меня с собой топорик маленький есть. Хватило бы на двоих, не по дрова идём! А пистолет-то зачем в лес тащишь? Медведя не убьёшь, а только озлобишь… Охотиться — так тоже не с руки. Оставил бы ты его, что ли?

— Вот уж, — скривился юнкер. — Да без пистолета и тесака — я всё равно что голый!

— Ладно, — не стал спорить Пахомий с упрямцем. — Ну, ты хоть их закрепи не так, как нацепил. А не то будешь всю дорогу тесак свой да пистолет держать. В болоте так пойдёшь, ну, пойдёшь вниз, как солдатик оловянный… И назад не передвигай, а то опять же всю дорогу будет оружие тебя же по жопе лупить! Эх, горе ты луковое… Гляди, как надо…

Брат Пахомий помог юнкеру укрепить и тесак, и пистолет поверх ранца, там, где положено быть фляге. А вот флягу он присоветовал вообще убрать подальше, чтобы не было соблазна пить слишком часто. Запас крупы, сухарей и соли разложили поровну — в заплечный мешок монаха и армейский ранец Николая. Ранец монаху тоже не нравился — тяжёл, но уговаривать юнкера поменять его на мешок он даже и не пытался. В конце концов, парень потом и сам всё поймёт!

Как и предполагалось, из обители вышли на самом рассвете. Когда же зашли в лес, то инок, остановившись на некое время, прочёл краткую молитву. Сумароков, хоть считающий себя православным и верующим (а как же иначе?), но не отличавшийся особой набожностью, терпеливо ждал. То, что монах не начнёт пути без молитвы, он вообще-то ожидал. Но вот дальнейшие действия Пахомия изрядно удивили молодого солдата! Монах вытащил из заплечного мешка горбушку хлеба, положил её на пенёк и негромко пробормотал:

— Дедушка лесовик, прими хлебушко да дай нам дорожки прямой да гладкой. Водочки-то, уж прости, нонеча нету, но ужотка поднесу.

Потом, сочтя миссию выполненной, старик забросил свой «сидор» за плечи и пошёл неторопливым, но чётким и размеренным шагом.

— Брат Пахомий, а чего это ты сделал? — не утерпев, спросил Николай, пытаясь приноровиться к шагам монаха. Но тот только отмахнулся.

Минут через десять юнкеру стало не до расспросов. Брат Пахомий мерил землю, как молодой лось. Николай, несмотря на всю свою закалку, едва успевал за проводником, который годился ему не то что в отцы, а в деды. А тут ещё и кусты, поваленные деревья, крапива!

Часа через два-три (может, и больше, часов-то всё равно нет!) Николай понял, в чём же секрет быстрых монашеских переходов. Монахи не позволяли себе останавливаться с утра и до вечера! Это вам не движения регулярной армии, когда через каждые два часа полагался пятнадцатиминутный отдых, а через пять часов — часовой привал!

Ближе к вечеру, когда брат Пахомий всё-таки остановился, на Николая было страшно смотреть. От пота промокло не только бельё, но и шинель! Перед глазами плясали разноцветные «зайчики». Юнкер хотел лечь на землю и тихонечко умереть, но инок сунул ему в негнущиеся руки котелок и молча указал направление к лесному родничку. Сам тем временем принялся за заготовку дров для костра.

— Устал? — спросил Пахомий не то с усмешкой, не то с заботой, засыпая в воду крупу. — Ничё, денька через два втянешься! А щас мы с тобой кашицы похлебаем да спать ляжем. А завтра, на зорьке — опять в путь.

Николаю не хотелось каши. Но от усталости он даже и спать бы сейчас не смог. А ведь казалось, дураку, что самое страшное — двухчасовые переходы с ружьём, боекомплектом и шанцевым инструментом! «Денька два», обещанные монахом, в таком темпе ему точно не пережить! Но всё же парень он был молодой.

По мере закипания воды усталость хоть и не проходила, но отодвигалась куда-то внутрь. Тут он вспомнил о горбушке…

— Брат Пахомий, — начал он. — А кому же ты хлеб-то оставлял? Птиц кормить?

— Лешему, — спокойно отозвался инок, сосредоточенно помешивающий кашу.

— Это какому такому лешему? — удивился Сумароков.

— Ну, такому, что по лесу бродит да путников случайных, вроде нас с тобой, заводит, — серьёзно ответил Пахомий, подсаливая варево.

— Брат Пахомий, так ты же особа-то духовная, а в леших веришь? — привстал юнкер от удивления.

— Духовная, — кротко согласился монах, вытаскивая из мешка тряпицу с сушёным снетком, которым он слегка «заправил» кашу. — И в леших верю…

— Так сказки же это всё! — воскликнул Сумароков. — Мы вон, полгода по лесам да по оврагам воевали — ни леших, ни кикимор не видели.

— Сказки, говоришь? — переспросил Пахомий, помешивая кашу. — А коли это сказки, так кто же там у тебя за спиной-то стоит?

Юнкер, забыв о нечеловеческой усталости, подскочил на месте и схватился за мешок с притороченным пистолетом. Узел был завязан так прочно, что не поддавался ногтям и Николай вцепился в него зубами. И, почти уже осилив завязки, услышал негромкий хохот монаха.

— Вот ведь быстрый какой, — едва выговорил Пахомий, борясь с раздиравшим его смехом: — Сказки, говоришь, бабьи? Чего ж ты тогда за пистолет-то схватился?