Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

Панна Текла, которая выглядывала в окно, внезапно обернулась и крикнула:

— На землю, быстро на землю! Будут стрелять в окна! — И торопливо припала к стене.

Януш потащил за собой Алека, и они скорчились под столом. Он прижимал племянника, чувствуя, как под его рукой тревожно бьется маленькое сердце. Они прижались к полу. Прямо над ними раздался залп, а потом загремели беспорядочные выстрелы, зазвенели оконные стекла, посыпались куски штукатурки. Минуту спустя все смолкло, стук подкованных сапог удалился в сторону Брацкой. Поднявшись с пола, Януш увидел, что Потелиос, обсыпанная известкой, сидит в кресле, повторяя:

— Pourquoi ils tirent sur nous? Pourquoi?[79] Что мы им сделали?

Алек тихо плакал. Януш посадил племянника на диван и машинально гладил его тонкую ручонку. Со двора донеслись какие-то причитания. Вошел Станислав.

— Ступайте во двор, — обратился он к Текле. — Сына дворничихи подстрелили. Неизвестно, будет ли жив.

Текла быстро вышла, за нею Станислав. В наступившей тишине раздавались новые выстрелы, отдаляющиеся по Брацкой в сторону Трех Крестов. Мария сидела у стола, сжимая виски руками. И вдруг глаза ее, устремленные к входным дверям, просветлели: на пороге стоял Спыхала.

— Ну, — сказал он радостным голосом, — эта часть Варшавы уже наша. Солдаты атакуют военное училище. Там еще держатся войцеховцы. Верные присяге! — добавил он с иронией.

Мария поднялась и быстро подошла к Спыхале.

— Я беспокоилась, — сказала она. — Ты так сразу бросился в этот водоворот.

Тут в гостиную вбежала Бесядовская и сообщила, что сын дворничихи Юрек убит, пуля попала ему прямо в темя. Потелиос расчувствовалась, готовая снова задать свое «Pourquoi?». Но Спыхала пожал плечами:

— Что же мы тут можем поделать? Лес рубят — щепки летят.

Пришел и Шушкевич. Он уже знал о прибытии Потелиос и не стал, как и другие, спрашивать, какими средствами передвижения она пользовалась. Он поцеловал ей руку и сказал, поглаживая усы:

— Очень рад. Квартира готова.

Януш, усталый, отправился наверх. Обед он велел подать к себе в комнату. Только поздно вечером, когда Януш лежал на кровати в полудреме, к нему пришла Текла с работой. Выстрелы уже не были слышны. Текла рассказала, что улицы оживлены, почти как обычно.

— Paris se repeuple[80], — пробормотал Януш.

За окнами было серо, ветер гнул два старых тополя у стены, и, судя по тучам на небе, заметно похолодало.

Пришел и Станислав. Стал у дверей в учтивой позе и спросил Януша о своем сыне.

— Он писал мне, — сказал старик, — что вы, пан граф, были у него. Неужто вам не жаль было тратить время в Париже!

Януш засмеялся.

— Очень приятный человек этот ваш Янек, — сказал он. — И жена у него милая. Такая спокойная, красивая… И так забавно говорит. Хочет в Польшу вернуться.

Тут снова донеслись далекие выстрелы. Станислав показал рукой на окно:

— Зачем возвращаться? В такую Польшу!

Текла, занятая штопкой, встрепенулась.

— Постыдились бы, Станислав, — сказала она.

— Кто знает? — промолвил Януш. — Если в нее вернутся лучшие люди, то, может, она и станет лучше.

— Может, — неуверенно поддакнул Станислав, — но этого дворничихиного Юрека уже ничто не воскресит. Зачем его убили?

Текла положила на колени красный носок Януша и вздохнула, глядя на абажур неяркой лампы, горевшей перед ней.

— Это правда, — произнесла она низким голосом. — Зачем убили Юрека? Неужели нужны были кровавые жертвы ради этого… ради этого…

Януш махнул рукой.

— Вы хотите видеть в этом мире слишком много смысла, ну а его маловато…

— Поживем маленько, пан граф, — сказал Станислав, — может, и этот смысл увидим. Но, уж конечно, не в том, что пан Пилсудский подрался с паном Войцеховским.

Текла снова принялась за штопку. Быстро мелькала игла, и с минуту в комнате было тихо. Опять послышались выстрелы, но на этот раз уже где-то очень далеко, за Вислой. Текла заговорила, не подымая головы:

— Смысл есть, но смысл божий. Кто живет по-божьему, тот видит смысл во всем. Этот Юрек…

Текла не закончила, и Януш не стал спрашивать, что она хотела сказать о Юреке. Станислав же скептически покачал головой; он приблизился к столу, так что тусклый свет лампы упал на его лицо, и Януш с удивлением заметил, что старик крайне взволнован.

— Пожалуйста, не наговаривайте на покойного, — сказал он.

— Известно, ведь он был такой же безбожник, как и вы, — прошептала Текла, но, желая переменить тему разговора, тут же добавила: — А вы знаете, что наша Потелиос выходит замуж?

На следующий день распогодилось, стало солнечно и ясно. Небо было прозрачное, голубое, без единого облачка. Бои прекратились, и толпы теперь уже безбоязненно заполнили улицы. На тротуарах стало тесно, как в улье, а по мостовой двигались редкие автомобили и чисто вымытые пролетки. Всюду царило радостное оживление.

Януш вышел из дому в полдень. Лавки кишели людьми, которые закупали все, чего им не хватало в дни уличных боев. Цветочные магазины тоже были переполнены и ломились от прекрасных майских цветов, на перекрестках продавали огромные снопы сирени.

Януш вспомнил, что нынче 15 мая, день святой Зофьи. По дороге он встретил случайную знакомую — пани Зофью И. Она ехала в пролетке, обложенная множеством пакетов с покупками и с букетом тюльпанов в руке. Муж пани Зофьи принадлежал к ближайшему окружению Пилсудского. Лицо молодой красивой дамы сияло в улыбке. На перекрестках чернели буквы огромных плакатов и белели извещения о смерти Щепана Ольховича.

Януш заметил, что дворничиха с Брацкой тоже напечатала извещение о своем бедном Юреке.

Глядя на стеклянную стену на площади Трех Крестов, за которой виднелись огромные корзины и букеты самого шикарного в Варшаве цветочного магазина, Януш подумал с тревогой:

«Есть ли у меня какая-нибудь Зофья, которой надо послать цветы? Нет, кажется, нет… Даже наверняка нет».

Глава пятая

ХОЗЯЙСТВА И САДЫ

I

Прежде чем разразился экономический кризис, который особенно остро дал о себе знать в Польше в 1930 году, Эвелина Ройская прекрасно наладила хозяйство в Пустых Лонках. Двенадцать лет, которые прошли со времени ее возвращения из России, она почти полностью посвятила заботам о своем имении. Ведь она застала его разоренным за долгие годы аренды; кладовые и амбары зияли пустотой, не хватало инвентаря и тягловой силы. Ныне Ройская не только обеспечила маленькую ренту Михасе, но и выплатила задолженность в Кредитное товарищество, поставила большой сарай, крытый железом, перекрыла заново конюшни для выездных и рабочих лошадей, отремонтировала и расширила хлева. Основой ее хозяйства стало свиноводство. Свиньи и великолепный фруктовый сад, давно заложенный, который надо было только подсаживать, сделались главным источником ее доходов. Старый ипподром за домом, сооруженный в те далекие годы, когда Пустые Лонки принадлежали Замойским{107} и когда здесь выхаживали скаковых лошадей, пани Эвелина засадила лучшими сортами черешни. Деревья уже довольно хорошо плодоносили, и грузовики, приезжавшие из Варшавы, увозили несметное количество больших, образцово упакованных лукошек со спелыми ягодами.

Шли годы, но Ройская не теряла умения приспосабливаться к быстро изменяющимся обстоятельствам. Ее энтузиазм не иссяк, умерилась лишь восторженность. Тете Михасе не нравилась перемена, происшедшая с сестрой. «Такой суетной становится Эвелина, такой, знаете ли, «terre à terre»[81]. — рассказывала она своим знакомым. Увы, нынешние ее приятельницы, например, Кошекова, не понимали, что означает выражение «terre a terre». Так что не Ройская, которая потеряла мужа, сына и дом, а тетя Михася, которая обрела в Варшаве родное гнездо, чаще всего сожалела об утраченной Украине. Ройская, впрочем, действовала словно в пустоте — не преследуя никакой определенной цели: ведь не для Валерека же старалась она избавить имение от долгов и вела длинные, обстоятельные беседы с управляющим и конторщиками. Целыми часами торговалась она с перекупщиками, приезжавшими за фруктами, так что старый Мотель из Седльц обычно говорил, подмигивая: «Это барыня? Это не барыня, это еврейка — она же торгуется до последней копейки…» — и неизвестно, чего было больше в этих словах: презрения или восхищения. Но Ройская нисколько не сомневалась в правильности своих действий — так было нужно. И то, что она до хрипоты торговалась с евреями и платила гроши своим садовницам, не лишало ее сна. Ройская считала, что, исправно ведя хозяйство, выполняет какую-то миссию. Она нисколько не смущалась, и даже тень сомнения не закрадывалась в ее душу, когда она, по установившейся традиции, сама присматривала за своими работниками.