Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

Они пересекли парк и пошли лесом. День был погожий, но не жаркий, и солнце уже садилось. Анджей любил эти прогулки с отцом, они случались не более двух-трех раз в каникулы. Отец с сыном неторопливо шагали по тропинке, протоптанной в старом дубняке. Свистели иволги — то близко, то вдалеке.

— Ты на меня сердишься? — вдруг спросил Анджей.

— За что? — ответил пан Франтишек, который уже забыл об инциденте за вчерашним полдником.

— За то, что я так глупо вел себя с дядей Валереком.

— Да, ты действительно сглупил, но я не сержусь. Я уже забыл.

— Не надо так быстро забывать, если я делаю что-нибудь дурное, — с необычайной серьезностью произнес Анджей.

— Ты поступил не дурно, а именно глупо, — улыбнулся пан Франтишек. — Чего ты пристал к дяде Валереку?

— Это не я, а он пристал к тебе, папа. Смеялся над нашим автомобилем…

— Подумаешь, беда какая! Пусть себе смеется.

И снова они шли некоторое время в молчании. Анджей не отпускал руки отца, сжимая ее все крепче.

— Папочка, — произнес он наконец.

— Что?

— Я очень плохой.

— Почему?

— Потому что я вообще не выношу дядю Валерека.

— Не выносишь? Тебе только так кажется.

— Не выношу! О, я знаю. Когда он ходит по рынку в Седльцах, то бьет этим хлыстом евреев. Он хотел и меня ударить, но панна Клима не позволила. Это очень благородно со стороны панны Климы…

Он подчеркнул слово «благородно». Голомбек улыбнулся.

— Откуда ты знаешь об этом хлысте? — спросил он спустя минуту. — Это, наверно, неправда.

— Правда! Все знают, что правда! Дядя Валерек что-то устраивает, какую-то организацию, что ли… чтобы бить евреев!

— Ошибаешься, сынок. Не повторяй вещей, которых не знаешь или не понимаешь.

— Это говорил бабушке пан Россовецкий, практикант. Я не все понял.

— И поэтому ты ненавидишь дядю? — спросил пан Франтишек, останавливаясь на тропе.

— Нет, — сказал Анджей, и глаза его стали словно еще больше, — не ненавижу, так нельзя сказать, а не люблю. Не терплю… Это, наверно, меньше, чем ненавидеть?

Пан Франтишек почувствовал, что рука мальчика дрогнула в его руке. Отец понял, какое огромное значение для Анджея имеет весь этот разговор хотя бы потому, что он такой «взрослый». Но не знал, чем ему помочь, и страдал не меньше сына.

Снова они несколько минут шли молча. Анджей, казалось, колебался.

— Папа, — сказал он, — они не должны над тобой смеяться.

— Смеяться надо мной? Откуда ты взял? Никто надо мной не смеется.

— Ты этого не замечаешь, а они смеются. Почему?

Пан Франтишек обливался потом.

— Эх, сынок, — сказал он, — ты задаешь все какие-то пустые вопросы. Оставь это. Взгляни, какой красивый мотылек порхает…

— Это «адмирал», — затаив дыхание, прошептал Анджей.

Голомбек посмотрел на сына. Глаза Анджея сузились — он провожал взглядом улетавшую бабочку, потом вдруг вырвал свою руку из руки отца, весело вскрикнул и помчался вдогонку за «адмиралом». Теперь это снова был обыкновенный расшалившийся мальчишка.

Между тем гости пробыли у Ройских недолго и вскоре разъехались. Валерек вел себя совершенно непозволительно, развязно и громко болтал, кипятился, честил правительство Пилсудского и полковников, с откровенной наглостью рассказывал об обществе, которое основал в Седльцах. Ройская была подавлена. Гости разбежались, а она осталась с глазу на глаз с сыном в пустой, затоптанной визитерами гостиной, где еще плавал слоистый папиросный дом. У пани Эвелины снова возникло уже давно знакомое чувство, неизменно сопутствовавшее ей в разговорах с младшим сыном, — чувство безнадежности от того, что его разум и сердце ускользали от нее. Ей всегда казалось, что Валерек словно бы утекает у нее между пальцев, как вода. Наконец, сама не зная как, Ройская решилась начать разговор.

— Знаешь ли, — сказала она, — с такой внешностью, как у тебя, я бы поостереглась провозглашать антисемитские лозунги.

— С моей внешностью? Почему? — спросил он, продолжая ходить по комнате и думая, видимо, о чем-то другом.

— Взгляни на портрет деда, моего отца, — указала она на фотографию, которую некогда принес ей в Одессе Опанас (mon pauvre père…[82]) и которая висела теперь на почетном месте в гостиной, под портретом старого Ройского. — Ты как две капли воды похож на него. У тебя еврейский тип лица.

Валерек засмеялся.

— Какой вздор! Бабка со стороны отца — урожденная Яксманицкая, у нас армянская или татарская кровь. Я скорее восточного типа… Грузинского…

— Действительно, так можно подумать, и даже наверняка так думают там, где не знают…

Валерек вдруг остановился против матери в другом конце длинной комнаты.

— Не знают? О чем не знают?

— Я как раз хотела обратить твое внимание на то, что твои речи здесь, под Седльцами, звучат очень смешно. На Украине никто ничего не знал, и ты мог себе безнаказанно резвиться, но здесь знают. Тут есть люди, которые помнят моего отца.

— Ну так что ж? — спросил Валерек, по, как видно, встревожился, ибо сделал два шага в сторону матери.

— Здесь знают, какого происхождения был мой отец, — спокойно продолжала Ройская, глядя сыну прямо в глаза. Уверенность в своих силах не оставляла ее.

— Фамилия нашего деда — Калиновский. Это великолепная, гетманская фамилия.

— Да, но есть и евреи Калиновские.

— Не шути так, мама, — сказал Валерек и снова принялся расхаживать по гостиной.

— Я не шучу, — с невозмутимым видом возразила Ройская. — Мой отец был еврей, всем это известно, и поэтому я прошу тебя, чтобы ты не говорил таких вещей здешним людям. Все смеются за твоей спиной…

Валерек остановился в углу гостиной, вцепившись в подлокотник шопеновского кресла. Там уже царил сумрак, и пани Эвелина не видела его лица. До нее донесся только приглушенный голос:

— Что вы говорите, мама! Перестаньте!

— В Седльцах все знают — это еще живо в памяти, — что мой отец был сыном местного кантора, кожевник по профессии… впрочем, родом он из подольской Калиновки… бежал с дочерью доктора Соколовского в Одессу. Давным-давно это было, но люди пом-пят. Потом отец строил кожевенные заводы под Одессой и Харьковом. У нас с сестрой во внешности нет ничего еврейского, мы в мать, каждая на свой лад, но у вас это проявилось… Кроме Юзека — тот был похож на деда Ройского. Но ты и Геленка… А взгляни на детей Оли: у Антека ярко выраженный семитский тип лица…

Валерек опустился в кресло и закрыл лицо руками.

— Перестаньте, мама, — повторял он, — перестаньте!

— Надеюсь, мой дорогой, ты понимаешь, что мне это совершенно безразлично. Но от тебя я требую должного такта…

— Я же ничего не знал!

— Извини, это мое упущение. Я должна была просветить тебя раньше, но думала, что ты узнаешь об этом от слуг, от товарищей, как и обо всех других вещах, которые ты постиг, к сожалению, слишком рано. Я не хотела спешить, но ты становишься невыносимым…

— И все об этом знают? — прошипел Валерек.

— Полагаю, что да. Польское общество не забывает таких вещей. Мой отец был весьма почтенным человеком. Он занимался коммерцией, это правда, но всегда честно…

— Пани Эвелина Ройская… — произнес Валерек.

— Урожденная Калиновская, — усмехнулась мать, — но не из гетманского рода.

— А когда вы купили Пустые Лонки?

— Мой отец хотел купить мне какое-нибудь имение возле своего родного города. На Украине евреям не разрешалось приобретать землю.

Валерек вскочил с кресла.

— Тихо! — бросил он коротко и сухо.

Ройская с удивлением взглянула на него.

Он шел к ней. Только теперь она разглядела его лицо, изменившееся до неузнаваемости. Оно было багровым, как вчера, когда он искал хлыст, жилы на висках и шее набухли и, казалось, вот-вот лопнут. Он медленно приближался к матери, то судорожно хватаясь трясущимися руками за ворот рубашки, то протягивая их к ней. Она встала с кресла.

— Валерек, что с тобой?

Но он вдруг рывком посадил ее на место. Наклонился, приблизил к ней искаженное лицо и, глядя в упор, широко открытыми глазами, медленно, с расстановкой произнес:

— Если вы, мамочка, кому-нибудь об этом расскажете, если вы мне самому еще хоть раз об этом напомните — убью! Понимаете, мамочка? Убью, как собаку…

Ройская спокойно поднялась с кресла.

— Ты спятил, — сказала она. — Об этом и так все знают.

Но Валерек не слушал ее. Пальцы его наконец добрались до воротника и терзали рубашку.

— Убью, собственными руками убью! — повторял он без конца.

Ройская отступила за спинку кресла и вдруг, повысив голос, крикнула:

— Убирайся, выродок!.. Убирайся!..