Анж Питу - Александр Дюма

В уме ее вновь пронеслись все неожиданные события минувшего странного дня.

Падение Бастилии, этого осязаемого символа королевской власти; нерешительность Шарни, этого преданного друга, этого пленника страсти, которого она столько лет держала в повиновении: он, никогда не изливавший вздохами ничего, кроме любви, казалось, впервые вздыхает с сожалением и раскаянием.

Благодаря привычке обобщать, которую дарит великим умам знание людей и вещей, Мария Антуанетта сразу поняла, что у ее тоски два источника: политическое несчастье и сердечная невзгода.

Политическим несчастьем была важная новость, вышедшая из Парижа в три часа пополудни, дабы обойти весь свет и поколебать священное благоговение, с каким дотоле относились к королям — представителям Бога на земле.

Сердечная невзгода имела причиной глухое сопротивление Шарни могуществу возлюбленной властительницы. Значит, недалек тот час, когда любовь графа при всей своей верности и преданности перестанет быть слепой, а верность и преданность — безусловными.

При этой мысли сердце женщины болезненно сжалось, наполнилось той едкой желчью, какая зовется ревностью, ядом, растравляющим одновременно тысячу маленьких ранок в страждущей душе.

Невзгода с точки зрения логики была все же меньше, чем несчастье.

Поэтому не столько по зову сердца, сколько по велению разума, не столько по наитию, сколько по необходимости Мария Антуанетта первым долгом стала обдумывать опасности политического положения.

Как быть: впереди — ненависть и честолюбие, справа и слева — слабость и безразличие.

В числе врагов — те, что начали с клеветы, а кончили бунтом, иными словами, люди, способные на все.

В числе защитников по большей части те, что исподволь привыкли безропотно сносить любую обиду, — иными словами, люди, неспособные почувствовать всю глубину нанесенной раны.

Они не решились бы оказать сопротивление из боязни наделать шуму.

Значит, придется похоронить все в своей душе: сделать вид, что все забыто — но ничего не забывать; сделать вид, что все прощено — но ничего не прощать.

Конечно, это было недостойно французской королевы, и прежде всего недостойно дочери Марии Терезии, этой отважной женщины.

Бороться, бороться! — такой совет давала оскорбленная королевская гордыня; но разумно ли вступать в борьбу? Можно ли погасить ненависть кровопролитием? Не ужасно ли само прозвище — Австриячка? Стоит ли вослед Изабелле Баварской и Екатерине Медичи освящать его в купели вселенской резни?

Вдобавок успех, если верить Шарни, сомнителен.

Бороться и потерпеть поражение!

Вот что причиняло королеве боль, когда она размышляла о политике, более того: в иные мгновения она чувствовала, как из страданий королевы, словно ненароком потревоженная змея из вересковой заросли, выползает отчаяние женщины, которой кажется, что ее стали меньше любить.

Шарни произнес слова, которые мы слышали, отнюдь не по убеждению, он просто устал; он, как множество других людей, как она сама, до дна испил чашу клеветы. Шарни впервые говорил о своей жене Андре, им совершенно заброшенной, с нежностью; неужели он наконец заметил, что графиня еще молода и хороша собой? Мысль эта, которая жгла Марию Антуанетту, как укус ехидны, убедила ее в том, что несчастье, как ни удивительно, — ничто по сравнению с невзгодой.

Ибо невзгода сделала с ней то, что не удавалось несчастью: женщина, обливаясь холодным потом, трепеща, в ярости вскакивала с кресла, тогда как королева смело смотрела в лицо несчастью.

Вся судьба этой венценосной страдалицы отразилась в ее душевном смятении той ночью.

«Как избавиться сразу от несчастья и от невзгоды? — спрашивала она себя с незатихающей тревогой. — Быть может, решиться бросить жизнь, подобающую королеве, и жить счастливо, как все обыкновенные люди, и вернуться в свой Трианон, в хижину, к тихому озеру, к скромным радостям своей молочной фермы; и пусть весь этот сброд вырывает друг у друга из рук лохмотья королевской власти, она оставит себе лишь несколько скромных клочков, какие женщина вправе считать своей собственностью, с сомнительной рентой в виде преданности двух-трех верных слуг, которые захотят остаться вассалами?»

Увы! Именно при этой мысли змея ревности жалила Марию Антуанетту особенно больно.

Счастье! Но будет ли она счастлива, испытав унижение, ведь ее любовью пренебрегли?

Счастье! Но будет ли она счастлива рядом с королем, этим заурядным супругом, в ком нет ровно ничего героического?

Счастье! Но будет ли она счастлива рядом с г-ном де Шарни, ведь он мог быть счастлив с какой-нибудь другой женщиной, например с собственной женой?

И в сердце бедной королевы вспыхивали все факелы, которые испепелили Дидону прежде, нежели она взошла на костер.

Но среди этой лихорадочной пытки мелькал проблеск покоя; среди содрогающейся тревоги — проблеск радости. Не создал ли Бог в своей бесконечной доброте зло лишь затем, чтобы научить нас ценить добро?

Андре во всем повинилась королеве, открыла сопернице позор своей жизни; Андре, не смея поднять на нее глаза, заливаясь слезами, призналась Марии Антуанетте, что недостойна любви и уважения честного человека, — значит, Шарни никогда не будет любить Андре.

Но Шарни не знает и никогда не узнает о драме, разыгравшейся в Трианоне, и о том, что за ней последовало, — значит, для Шарни ее как бы не существует.

Пребывая во власти всех этих дум, королева мысленно видела в зеркале свою угасающую красоту, исчезнувшую веселость, утраченную свежесть юности.

Потом она возвращалась мыслями к Андре, к странным, почти невероятным приключениям, о которых Андре только что ей поведала.

Она восхищалась поистине волшебным произволом слепого рока, извлекшего из недр Трианона, из хижины, из грязи мальчишку-садовника, дабы сплести его судьбу с судьбой благородной девушки, чья судьба оказалась связана в свою очередь с судьбой самой королевы.

«Так атом, затерянный в низших сферах, — говорила она себе, — волею силы притяжения вдруг возносится в высшие сферы, дабы слить свой свет с божественным сиянием звезды».

Не был ли этот мальчишка-садовник, этот Жильбер, олицетворением того, что происходит ныне: человек из народа, выходец из низов, он вершит судьбы великого королевства; странный лицедей, порождение реющего над Францией демона зла, он воплощает в себе и оскорбление дворянства, и наступление плебея на королевскую власть?

Этот Жильбер, ставший ученым, этот выскочка в черном кафтане третьего сословия, советник г-на Неккера и наперсник французского короля, по капризу революции окажется ровней женщине, чью честь он воровски похитил однажды ночью!