Анж Питу - Александр Дюма

— Да.

— Так вот, в Бастилии была большая комната, полная книг, направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.

— И в чем меня упрекали сочинители этих книг?

— Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья и тем более не обвинитель. Когда эти памфлеты появляются, я приказываю арестовать все издание и заточить в Бастилию; но иногда эти пасквили попадают ко мне в руки. Вот, например, — король похлопал себя по карману, — у меня тут есть один, он отвратителен.

— Покажите! — воскликнула королева.

— Не могу, — отвечал король, — там гравюры.

— И вы дошли до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?

— Но мы только то и делаем, что добираемся до истоков: все мои полицейские на этом поседели.

— Так вы знаете автора этих мерзостей?

— По крайней мере, одного — того, кто сочинил книжицу, лежащую у меня в кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.

— Но остальные! Остальные!

— Ах! Часто это бедняги, которые живут впроголодь где-нибудь в Англии или Голландии. Мы чувствуем укол, боль, мы злимся, ищем, думая, что найдем крокодила или змею и раздавим, уничтожим гадину; но ничего подобного, оказывается, это всего лишь насекомое, такое мелкое, такое гадкое, такое грязное, что до него противно дотронуться даже для того, чтобы раздавить.

— Чудесно! Но если вы не решаетесь дотронуться до насекомых, бросьте обвинение прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать, будто Филипп Орлеанский — солнце.

— Ах! — вскричал король, всплеснув руками. — Ах, вот куда вы клоните! Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.

— Поссорить вас с вашим врагом, государь? Вот забавно!

Король пожал плечами.

— Вот, — сказал он, — вот как вы рассуждаете. Герцог Орлеанский! Вы нападаете на герцога Орлеанского, а он спешит под мои знамена, чтобы сражаться с мятежниками! Он покидает Париж и мчится в Версаль! Герцог Орлеанский мне враг! Право, сударыня, вы питаете к герцогу Орлеанскому непостижимую ненависть!

— Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.

— Ну вот, вы снова за старое, — сказал король. — Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэсане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские — храбрецы, это всем известно. Основатель рода, казавшийся скорее потомком Генриха Третьего, нежели Генриха Четвертого, был храбр, несмотря на свою любовь к д’Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Каселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов, но он сражался при Стенкеркене, Нервиндене и Альмансе как простой солдат. Если вам так угодно, сударыня, убавим половину хорошего, которое есть, но не будем говорить плохое, которого нет.

— Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него: да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.

— Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! — сказал король.

— А что бы случилось?

— Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом господина Неккера, убрав их цветами.

— Да, я знаю.

— Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.

— А вы, наверно, сочли бы это справедливым! — с горькой иронией заметила Мария Антуанетта.

— Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плачами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом бо́льшую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны рыли мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?

— В таком случае, сударь, — перебила королева, бросая на него испепеляющий взгляд, — берите кирку и идите разрушать Бастилию.

— Вы хотите посмеяться надо мной, — отвечал король. — А между тем я пошел бы, даю слово! Пошел бы, если бы не понимал, что смешно королю браться за кирку вместо того, чтобы разрешить вопрос одним росчерком пера. Да, я взял бы в руки кирку, и мне рукоплескали бы, как я рукоплещу тем, кто берет на себя этот тяжкий труд. Полно, сударыня, те, что разрушают Бастилию, оказывают неоценимую услугу мне, а вам и подавно, да, да, вам тоже, — теперь вы уже не можете в угоду своим друзьям бросать честных людей в тюрьму.

— Честных людей — в Бастилию! Вы обвиняете меня в том, что я заточила в Бастилию честных людей! Кого же это — уж не господина ли де Рогана?

— О, не будем вспоминать об этом человеке. Нам не удалось засадить его в Бастилию, ибо парламент его оправдал. Впрочем, князю Церкви не место было в Бастилии, ведь теперь туда сажают фальшивомонетчиков. Право, зачем сажать туда фальшивомонетчиков и воров, что им там делать? Ведь у меня в Париже есть для них довольно других тюрем, обходящихся мне очень недешево. Но фальшивомонетчики и воры — еще куда ни шло; ужаснее всего то, что в Бастилию сажали честных людей.

— Честных людей?

— Точно так! Сегодня я видел одного из них, честного человека, который был заключен в Бастилию и только что оттуда вышел.

— Когда же он вышел?

— Сегодня утром.

— Вы виделись с человеком, который только сегодня утром вышел из Бастилии?

— Я только что с ним расстался.

— Кто же это?

— Некто вам известный.

— Известный?

— Да.

— И как зовется этот некто?

— Доктор Жильбер.

— Жильбер! Жильбер! — вскричала королева. — Как! Тот, чье имя назвала Андре, приходя в себя?

— Он самый. Наверняка это он и есть; я готов за это поручиться.